Появление царских воевод заставило Выговского поторопиться с окончательным выбором. Недоброжелателей было предостаточно, и при помощи царских воевод вместо одного Пушкаря могло явиться несколько. В сентябре 1657 года гетман со своими сторонниками подписал Гадячский договор о возвращении Малороссии в подданство Речи Посполитой. Реестр Запорожского войска определялся в 60 тысяч человек с секретным обязательством Выговского ограничиться вдвое меньшим числом. По представлению гетмана король мог возводить старшину в шляхетское достоинство. Сенаторские места от Киевского воеводства закреплялись за православной шляхтой, от Брацлавского и Черниговского воеводств сенаторы избирались попеременно — от католиков и православных. Сам гетман оставался первым киевским воеводой и сенатором и управлял на территории гетманщины. Случившееся же при Хмельницком предавалось «вечному забвению».
Гадячский договор был испечен в большой спешке и с большими пробелами. Правовая неопределенность в вопросах суда, налогов, взаимоотношений с центром открывала возможности для широкого и произвольного толкования статей. Толковать же их на свой лад собирались те, у кого имелась сила, — магнаты и шляхтичи.
Бесспорно, что «Гадячская уния» была привлекательна в глазах старшины. По крайней мере той, которая придерживалась польской ориентации. Однако уния мало или совсем не учитывала интересы остальных слоев населения, особенно крестьянства, оказавшегося перед перспективой восстановления шляхетского владычества и возвращения части владений польским и литовским феодалам, католической церкви. Последнее затрагивало религиозные чувства и интересы новых владельцев, успевших обосноваться и разделить магнатско-шляхетскую собственность.
Договор предусматривал военные действия против прежнего государя — московского царя. Отныне казаки должны были бить царя не только на Украине, но и в Белоруссии. При этом стоявшему в Белоруссии стороннику Выговского чаусскому полковнику Ивану Нечаю были обещаны имения с крепостными, а старшине — нобилитация, то есть обращение в шляхетство.
Замечательно, что даже после заключения договора хитрый Выговский продолжал лукавить перед московскими воеводами и дьяками: заверял их в верности Алексею Михайловичу и… рассылал по Украине универсалы с призывом бить царские гарнизоны в городах.
Но если отдаленную Москву можно было водить за нос, то с московскими воеводами на Украине было много труднее. Они, конечно, улавливали перемены в поведении казачества. Когда же «измена государю» выплыла наружу, воеводы первыми попытались разобраться в происходящем. Василий Шереметев, в частности, писал, что рядовые казаки затее Выговского не привержены и ждут лишь явного обнаружения государевой силы, чтобы отстать от изменников. Прегордый московский воевода на этот раз был не особенно далек от истины: по мере того как на Украине становились известны статьи заключенной с королем унии, появлялось все больше ее противников. Не только потому, что договор удовлетворял интересы лишь части населения — это было привычно и естественно: Войско, сражаясь, издавна отстаивало на переговорах прежде всего права казачества и православной церкви. Но существовало укоренившееся недоверие ко всякого рода договорам и обещаниям, раздаваемым королем и сенатом. Недоверие это, взращенное многочисленными королевскими нарушениями, не было лишено оснований и на сей раз, поскольку в Речи Посполитой в самом деле существовали могущественные силы, для которых Гадячский договор служил лишь вынужденным маневром, способом выиграть время, чтобы затем все вернуть к прежнему состоянию. Сами сенаторы, утверждая унию на сейме, говорили о необходимости возвращения к временам, предшествующим появлению Хмельницкого.
Скоро стала сколачиваться оппозиция Выговскому. Одним из первых подало голоса против унии духовенство. Правда, и здесь не было единодушия. Киевский митрополит Дионисий поспешил в Чигирин, под защиту гетмана, тем самым объявив о своей поддержке. Зато с осуждением выступил епископ Черниговский Лазарь Баранович. Более же всех протестовал нежинский протопоп Максим Филимонович. Его протест отражал позицию приходского духовенства, тесно связанного со своими прихожанами.
Открыто выступила против разрыва с Москвой и большая часть казачества. Возможно, противники Выговского смогли бы объединиться и парализовать его действия много успешнее, поддержи их сразу и решительно Москва. Но Алексей Михайлович был точно в ослеплении. Кровь уже пролилась, известие о соглашении с королем достигло Москвы, а он и его приближенные надеялись, что все уладится само собой.
Конечно, разобраться в противоречивой информации было необычайно трудно. Однако в контексте неудачного решения о перемирии с Польшей и войны со Швецией эпизод с Выговским уже не выглядит случайным просчетом. Перед нами одна из длинной череды ошибок. Ошибок, выстроенных с неумолимой и пагубной закономерностью. Выше уже отмечалось, что быстрые и относительно легкие успехи 1654–1656 годов привели к переоценке сил и возможностей Московского государства. Склонный к отвлеченным рассуждениям, Алексей Михайлович все более пребывал в мире, каким он желал его видеть, а не в том, каким он был на самом деле. Этому немало помогало окружение, которое ориентировалось на настроение и характер Алексея Михайловича и соответствующим образом окрашивало все происходящее: ошибки копились, неудачи множились.
Переместившись в новую систему «координат», царь принялся совершать шаги ошибочные, но тем не менее логически вытекающие из искаженного представления о сложившемся положении. Польша слаба, жаждет видеть Алексея Михайловича на своем престоле, ненавидит Швецию, а значит, в конце концов поступится всем потерянным. И потому надо, пользуясь моментом, унять Швецию. Казацкая старшина издавна между собой живет недружно — то дело обычное, унаследованное от «ляхов», но Выговский верность свою доказал при Богдане и если иной раз «шатается», то по необходимости, унимая противников. Человек же он разумный и черту не переступит, царю не изменит, да и сами новые подданные должны быть послушны и безмолвны. В рамках подобного самообмана одно действие вытекало из другого и было им обусловлено. Поскольку же главным виновником такой политики был сам Алексей Михайлович, лицо неподсудное, то для обретения благоразумия, возвращения к реальности, необходимо было сильное потрясение, отрезвляющие неудачи.
Они пришли достаточно скоро, хотя начало военных действий, как и в 1654 году, было обнадеживающим.
В 1658 году на Виленских переговорах, призванных превратить перемирие в «вечное докончание», польско-литовские представители переменили тон. В их голосах почувствовалась твердость, от которой царские послы успели отвыкнуть. В избрании на польский престол Алексею Михайловичу было отказано. Литовская сторона стала уклоняться от разговоров о титуле Великого князя Литовского. С заключением Гадячского договора, который напрямую нарушал условия перемирия, отпала необходимось даже в дипломатической игре. Послы потребовали возвращения к границам Поляновского договора. Иными словами — вели дело к войне. Чтобы не оставалось никаких сомнений относительно такого поворота событий, оба литовских гетмана — Сапега и Гонсевский — еще до официального разрыва в конце сентября двинулись к Вильно.
Ответ русских воевод оказался неожиданно быстрым. 11 октября, воспользовавшись тем, что плохо ладившие между собой литовские гетманы встали порознь, Ю. А. Долгорукий ударил по Гонсевскому. Сражение при селе Верки сразу приняло ожесточенный характер. Особенно хорошо показали себя солдатские полки, сдержавшие гусарские хоругви — лучшую часть конницы противника. Исход дела решили два отборных полка, которые предусмотрительно приберег Ю. А. Долгорукий. Удар свежих войск заставил неприятеля отступить. «А ратных людей его, гетмана Гонсевского, полку побили наголову. И твои ратные люди его, гетмана Гонсевского, ратных людей секли на 15 верстах», — доносил в Москву победитель. Среди пленных оказался сам литовский гетман. П. Сапеге ничего не оставалось, как поспешно отступить по Новогрудской дороге к Неману.
