В «разности» акцентов — различия в трактовке службы Алексеем Михайловичем и его подданными. Служилые люди охотнее затрагивали вопросы награждения, условий службы, — Царь настаивал на точном и неукоснительном выполнении служебных требований. В этом заочном споре неутомимое перо Алексея Михайловича в конце концов живописало образ идеального служилого человека.
Эмоциональная натура царя тяготела к оценкам этическим. Тишайший, конечно, не сомневался в том, что ему должны служить, но он требовал, чтобы ему служили чрезмерно. Положительные определения, которые обыкновенно применяли к службе, — служба «прямая», «явная», «прилежная», «храбрая», «отменная», «безо всякия хитрости» — далеко не всегда устраивали его. Он жаждал большего. Его идеал — служба «всем сердцем», «радостная», «нелицемерная». Царь без устали призывал «нераденье покрывать нынешнею своею службою и радением от всего сердца своего и всякую высость оставить». Служба «со всяким усердством» была для Алексея Михайловича критерием, по которому он судил о преданности служилого человека и в соответствии с которым выстраивал свое к нему отношение. В письме к боярину и дворецкому В. В. Бутурлину царь писал: «…Ведаешь наш обычай: хто к нам не всем сердцем станет работать, и мы к нему и сами с милостью не вскоре приразимся» [386].
То, что царь придавал своим оценкам службы большое значение, свидетельствует правка грамот. Царь не разбрасывался словами — он старательно искал определения, которые бы соответствовали, по его убеждению, заслугам адресата. В милостивой грамоте боярину В. П. Шереметеву Тишайший заменил «безмерные службы» на «прилежную службу». «Принижение заслуг» вполне объяснимо: царская похвала, начавшись во здравие, заканчивалась за упокой. Похвалив киевского воеводу за службу, царь тут же выговорил ему по поводу самовольного освобождения шляхты: «То [ты] зделал негораздо, позабыв нашу государскую милость к себе, нас, великого государя, прогневил, а себе вечное безчестье учинил: начал добром, а совершил бездельем» [387].
Особенно часто Алексей Михайлович касался темы службы в переписке с A. Л. Ординым-Нащокиным. Для последнего служба была потребностью первейшей — он жил и дышал ею. «То мне в радость, чтобы больше службы», — писал он царю, и, зная биографию Афанасия Лаврентьевича, едва ли стоит подозревать его в лукавстве. Жалуя в 1658 году Ордина-Нащокина в думные дворяне, Тишайший хвалил его за то, что тот «радел о наших государских делах мужественно и храбро и до ратных людей ласков, а вором не спускаешь». Здесь же и традиционное в устах царя обещание — если новоявленный член думы станет стараться «выше прежнего», то его служба «забвена николи не будет».
Царь признавал высоту «отеческой чести» своего аристократического окружения. Но он настаивал на ее подтверждении безупречной службой. Боярская честь «совершается на деле в меру служебной заслуги», — писал он В. Б. Шереметеву. При этом царь, конечно же, не упускал случая поморализировать по этому поводу: бывает и так, замечает он, что иные, у кого родители в боярской чести, «самим же и по смерть свою не приемшим той чести»; другие же примерные слуги, много лет прожив без боярства, под старость возводятся в ту боярскую честь. Отсюда вывод — непристойно боярам хвалиться, что «та честь породная и надеятца на нее крепко не пристойно жь». Следует благодарить Бога и стараться примерною службою обратить «сердце государево ко всякой милости» [388].
Конечно, от подобного рассуждения до знаменитой Петровской фразы: «Знатное дворянство по годности считать» — дистанция солидная. Но нельзя не видеть несомненную симпатию Алексея Михайловича к личной заслуге — симпатию, доходящую до того, что он готов был противопоставить ее «боярской чести». Служба виделась ему как некое семейно-родовое достояние, которое следовало приумножать все той же службой.
Царь гораздо болезненнее реагировал на проступок «породного человека», чем на нерадение «худых, обышных людишек». Такая позиция — твердая уверенность в том, что, даруя великим больше прав, Бог и царь должны с них больше и спрашивать. «Князи и власти, милование и заступление и правду покажите на нищих людях… понеже суд великий бывает на великих, менший убо прощен будет и достоин милованию есть», — призывал он в одном из своих писем [389].
В случае проступка знатного человека Алексей Михайлович не скупился на убийственные оценки и грозные обвинения, щедро перемешанные с занудно-пространными, а иногда и просто темными рассуждениями. В 1655 году стольник М. Плещеев, задержавший отпуск хлебных припасов из Смоленска, был уличен во лжи и приговорен думой к кнуту и ссылке. Алексей Михайлович изменил наказание, велев писать Плещеева по московскому списку с исчислением служебных качеств — клятвопреступник, ябедник и «бездушник». Нечто подобное произошло с уличенным в вымогательстве князем А. Кропоткиным. Виновного на этот раз написали по Новгороду со столь же уничижительным определением: «Вор и посульник» [390].
Жестоко пострадал за ложь окольничий князь И. И. Лобанов-Ростовский, утаивший истинные цифры потерь самочинно устроенного им приступа к Мстиславлю. «От века того не слыхано, чтобы природные холопи государю своему в ратном деле в находках и в потерках писали неправдою и лгали», — возмущался Тишайший, для которого князь в одночасье превратился в «худого» человека. Вообще, послание к Лобанову-Ростовскому чрезвычайно интересно правкой царя, отражавшей те мысли и чувства, которые испытывал он по получении известия о проступке князя. По собственному признанию, царь писал «в кручине». Воеводе ставилось в упрек, что «приступал» он к городу «без розсмотрения всякого, положа упование на свое человечество и доротство, кроме милости Божии и помощи, а Божественная писания не воспомянул».
По убеждению царя, Лобанов-Ростовский вначале должен был «сокрушити сердце свое пред Богом и восплакать горце в храмине своей тайно, пред образом Божиим о победе». Словом, воевода Бога забыл, отсюда и получается, что все им государю рассказанное — не более чем «беспутное оправдание» (это приписано царем на обороте черновой грамотки). Однако ж при строгом указании не забывать Бога Алексей Михайлович не упускает возможности сделать несколько чисто военных замечаний, не имевших ничего общего с молитвой «в храмине». Идти на приступ приказано, «утомя осадных людей стрельбою пушечною и гранатами и всякими страхи». Заключает свое послание Алексей Михайлович требованием искреннего покаяния. Если же такового не будет, «ведаю, что оставит тебе Бог (сверху рукой царя вписано: «…и великий государь». — И.А.) в сий век и в будущий аще же не покаешися и не сотворишь себе повинна пред Богом» [391].
От царя доставалось даже тем, кто, несомненно, был дорог и близок ему. Выговаривая Ю. А. Долгорукому за самовольное отступление от Вильны, Алексей Михайлович писал: «Жаль, конечно, тебя: впрямь Бог хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привесть и совершенную честь на веки неподвижну учинить, да ты сам от себя потерял» [392]. Смысл царской сентенции становится понятным, если иметь в виду, что Долгорукий, призванный своим полководческим дарованием «всякое дело в совершение… привесть», не просто ослушался Алексея Михайловича, а еще и попытался обмануть его: по приходе в Смоленск стал просить указа… об отступлении в Смоленск.
Царский гнев в адрес провинившегося служилого человека иногда принимал очень своеобразные формы. Иногда кажется, что Тишайший попросту сомневается в том, что провинившийся испугается его. Ситуация оборачивается многословными наворотами и убийственными сравнениями. «Врагу креста Христова и новому Ахитофелу [393], князю Григорию Ромодановскому, — обрушивается Тишайший на воеводу, осмелившегося ослушаться его указа. — Воздаст тебе Господь Бог за твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу… Якоже Июда продал Христа на хлебе, а ты Божие повеление и наш государев указ и нашу милость продал же лжею… И сам ты, треокаянной и безславной ненавистник рода христианского… и самого истинново сатаны сын и друг диаволов, впадешь в бездну преисподнюю, из нея же нихто возвращался».
