Возвращаюсь домой без приемника и без книги Лопеса Дурана. Мама скажет, что предупреждала меня, и не захочет выслушивать аргументы, которые я приготовила в свою защиту. Назовет меня снобкой за то, что я отдала почитать книгу, сама ее не дочитав. Она сто раз предупреждала, что нельзя брать эту книгу с собой на сборы.

Лейтенант просто зверь — у Лусии синяки по всему телу. От военных порядков мы с ней освободились, но главные проблемы у нас впереди.

Учащаяся отделения музыки и двое учащихся отделения изобразительного искусства вызваны на Дисциплинарный совет Национальной школы искусств.

Это наша троица, какое совпадение.

На военные сборы Алан не ездил — его оставили красить школу. Дайте голую стену Алану Гутьерресу и приготовьтесь к последствиям. По своему составу Совет напоминал строгий трибунал. В него вошли самые посредственные, самые серые преподаватели — они-то, единственные, кто готов участвовать в подобных вещах, опаснее всего.

После того как лейтенант на разных ярусах одной и той же койки обнаружил радиоприемник и роман Лопеса Дурана, Лусия и я тогда же ночью вернулись домой. До сих пор я была не в состоянии об этом писать. Случившееся воспринималось как кошмар.

Мы согласились прийти на Дисциплинарный совет, ибо в противном случае нам оставалось бы только навсегда распрощаться со школой.

Алан выразил свою давнюю навязчивую идею, написав на стене: «И снова да здравствует револю!», что, по его мнению, является призывом вдохнуть новую жизнь в то, что не только не умерло, но даже еще не завершилось. Обстоятельства сложились как нельзя хуже. Всем нам, одному за другим, в самое ближайшее время исполнится по семнадцать лет, к нам уже можно относиться как к взрослым и ничего не прощать. Мы слишком на виду, слишком юные, чтобы нас судили, но и слишком взрослые, чтобы простили.

Я в панике — ужасно боюсь, что им придет в голову отправить нас в такую же школу, как в Крусесе, где исправляют подростков. Алан с Лусией даже представить себе не могут, что это такое! Но, наверное, лучше жить, не сознавая, что может тебя ожидать. Хотя Алану это прекрасно подходит: ему нравится все запретное, он обожает риск, а его лучшие воспоминания связаны с пребыванием в полицейском отделении. Конечно, за него есть кому заступиться; это не то что я, «покойник без скорбящих», как любит выражаться мама. Вот я и снова перед судом. Вроде бы должна привыкнуть, но какое там! А ведь я наизусть знаю все, что за этим последует. Я не курю, как Алан, чтобы как-то успокоиться, и не собираюсь лить слезы по углам, как это делает Лусия. Зато у меня есть мой Дневник, которому можно поведать все и освободиться таким образом от гнетущего чувства.

Моя мать даже не подумала прийти. Ей такие вещи не нравятся. Она высказалась так: с неприятностями, которые возникли у меня из-за того, что я ее не послушалась, я должна разбираться сама. Родители Лусии, конечно, тут как тут, а отец Алана ожидает, когда его вызовут, в машине (это в его стиле: неизменно обаятельный, любезный, он спокойно что-то читает, и, кажется, случись сейчас конец света, он и бровью не поведет). Не знаю, здороваться с ним или нет. Он идет сюда.

Докончу позже…

…Алан просто герой.

Хотя он хочет мною командовать и повышает на меня голос, хотя он единственный, из-за кого я плачу, но — что правда, то правда — он наш герой, и нет смысла скрывать это от себя. Попросту говоря, мы все трое были виновны, каждый по-своему. Лусии нечего было сказать в свою защиту — она так и не призналась, что книгу ей дала я. Моя вина состояла в том, что я слушала радио в военном общежитии. Алан находился в худшем положении, чем мы, поскольку его поступок относился к области «идейно-эстетического», но он хорошо знал, что ни один из членов Совета с их убогими умишками не в силах с ним тягаться.

Вначале выступила мать Лусии. Она призналась, что Лопес Дуран — ее отец, и сказала, что дочь стала жертвой обычного любопытства, нормального для любого подростка, желающего узнать про свое прошлое. Потом ее отец заявил, что ему как военному было неприятно узнать о попытках дочери «воскресить этот труп».

После всего этого я приготовилась к сожжению на костре, так как, разумеется, призналась бы, что книга моя; не хватало еще, чтобы этим вопросом продолжали мучить Лусию — она и так натерпелась. Мне же, кроме школы, нечего терять. Родная мать меня не осудит так, как это сделал в отношении Лусии ее отец, бессердечный тип, даже не заикнувшийся о том, что его дочь подверглась избиению.

Уже известно, что лейтенант избил Лусию, но Алан, завершив собственную защиту, выставил его в еще более неприглядном свете.

Он начал с рассказа о своей работе и вновь повторил то, что всегда говорил во время теоретических дебатов: «Идея — это самое важное, и она оправдывает средства». По его словам, именно поэтому на стенах появляются надписи, доказывающие, что революция не завершена. Затем, смешав все в одну кучу, он заявил, что Лусия не рассказала всю правду о гнусных действиях лейтенанта, который не только избивал ее, требуя отдать книгу и сказать, от кого она ее получила, но и пытался изнасиловать. Лусия сидела ни жива ни мертва, а он грозно на нее смотрел. Этот набор разнообразных взглядов, которым он владеет, мне хорошо знаком. На сей раз это было выражение номер двадцать два: взгляд грозного покорителя сердец.

Лусия так перепугалась, что расплакалась. Алан сказал, что она просто не хотела бросить тень на армию, к которой принадлежит и ее отец. По словам Алана, она страдала молча и лишь перед самым началом обсуждения не выдержала и, превозмогая себя, во всем ему призналась. Про меня Алан сказал, что я слушала радио, потому что моя мать постоянно посылала мне из эфира приветы, чтобы подбодрить, и что как раз в это время шла программа «Добрый вечер, город», которую она готовит и ведет.

Алан не перестает меня удивлять. Откуда он знал о маминой программе, о том, когда она выходит в эфир, и тем более о моих эмоциональных потребностях? Никогда бы не подумала, что он снизойдет до того, что типы вроде него именуют «самодеятельностью».

В конце он опять вернулся к своей работе, и на этот раз с головой погрузился в постмодернизм. «Постмодернизм — вернейший признак упадка, в котором пребывает капитализм», — заявил он и добавил, что «лишь тогда, когда мои идеи перестанут быть революционными, у меня появятся причины для опасений». Почти никто ничего не понял. Однако преподаватели были в восторге и удалились на совещание. Я прекрасно знаю, что в понятия революции и постмодернизма он вкладывает совершенно иной смысл, нежели наши наставники, но что поделаешь, это еще одно большое недоразумение, и на сей раз в нашу пользу.

Communication breakdown [22]. Цельность нарушается, когда, чтобы защититься, ты вынужден сочинять истории. Как будто недостаточно одной действительности. Нас заставили соединить правду с ложью. Мы росли такими, скрывая книги, мысли, родственников. И теперь уже неважно, лжем мы или манипулируем действительностью. Человек, избивающий женщину, вполне способен ее изнасиловать. Такой субъект, как лейтенант, действительно может оказаться зверем. Как сказал Алан: «Кто же тогда враг — дед Лусии, пишущий книги, которые нам запрещают читать, или лейтенант Роландо, выплескивающий на нас свою злобу?»

Так кто же враг?

Все ему аплодировали. Нас троих оправдали, хотя и вынесли строгое предупреждение с занесением в личное дело. Да это неважно: личные дела ни для чего не нужны, когда-нибудь им надоест их читать, и тогда они сожгут все эти записи на костре, как сожгли дело моей матери во дворе бывшего Country Club, где сегодня располагается школа. А что будет завтра, одному Богу известно.