Он закрывает тетрадь и откладывает ее, сейчас нет времени читать. Прежде чем отправиться в больницу, он должен сделать звонок, звонок, который его страшит, любовнице Анны в Кейптаун. Он должен сообщить ей то, чего она больше всего боялась, что пыталась предотвратить последние восемь лет. Он идет в телефонную будку, стоящую на перекрестке, и набирает номер. Никто долго не отвечает, а потом включается автоответчик. Он молчит мгновение, у него нет слов, которые можно наговорить на пленку. Затем сухо и лаконично сообщает факты, номер телефона гостиницы и после паузы совсем другим голосом добавляет:

— Я не знаю, что тебе сказать. Похоже, дела плохи.

Хозяин гостиницы предлагает отвезти меня в Панаджи. Весь тот час, что занимает поездка в его джипе на север, я молча сижу рядом с этим лысым, строгим мужчиной средних лет, который одет в подобающий случаю строгий синий костюм. Больница представляет собой комплекс облезлых бетонных зданий на самой окраине города, больше похожих на сдаваемые в аренду многонаселенные дома, нежели на учреждение. Опоясывающая их стена окружена изгородью коричневого кустарника, напоминающего ему об Африке.

Анна все еще в приемном покое, ее пока не оформили. Кэролайн сидит на скамейке в коридоре горестная и печальная. Куда девался ее уверенно-профессиональный вид. Лишь позднее я узнаю, что поездка с бесчувственным телом Анны всколыхнула в ней воспоминания о событиях, не имеющих отношения к тем местам, где мы теперь находимся.

— Мне очень жаль, — говорит она тихо, — но, боюсь, ваша подруга умирает.

Она хочет сказать, что я должен быть к этому готов, но как можно к этому подготовиться? Среди множества лежащих на каталках больных в критическом состоянии я нахожу Анну. У нее пугающе-синюшное лицо, она с хрипом втягивает воздух из кислородной подушки. Надменный врач переходит от пациента к пациенту, раздавая диагнозы, словно милости, и когда я спрашиваю его, каковы шансы Анны, он беззаботно машет рукой:

— Нужно отправить ее в реанимацию, тогда посмотрим.

Вскоре после этого Анну отвозят наверх, в отделение интенсивной терапии, и вдруг все бурление стихает, сменяясь мучительной неподвижностью ожидания. Анна находится где-то, ее не видно, и мы вынуждены сидеть в грязной комнате, полной пластмассовых стульев. Всеобщее внимание обращено на закрытую дверь. Время от времени она открывается для того, чтобы выпустить медсестру или врача, которые громко выкликают фамилию больного. Когда называют фамилию Анны, что в первый день случается чаще, чем в последующие, я бываю должен бежать с рецептом в руке в другое крыло больницы, в аптеку, по обыкновению осаждаемую кричащими и толкающимися людьми, а потом возвращаться с лекарством или каким-нибудь необходимым медицинским инвентарем. Эти поручения немного скрашивают ожидание.

Очень скоро я соображаю, что без чьей-либо помощи никогда не смогу покинуть эту комнату. Каждый день, каждый час кто-то должен быть под рукой. Мое смятение при этой мысли несколько утихает, когда я вступаю в разговоры кое с кем из тех, кто нас окружает, их истории позволяют мне более трезво оценить свое положение. Члены одной семьи, сменяя друг друга каждые шесть часов, дежурят здесь уже несколько месяцев. Одна женщина, которой некому помочь, принеся с собой сменную одежду и зубную щетку, буквально живет в этой комнате уже пять недель, и конца этому не видно.

Кэролайн вернулась в деревню с хозяином гостиницы, и я предвижу изнурительную ночь, которая будет проплывать передо мной, словно черное пустое пространство. Но вскоре приезжает голландский турист по имени Сьеф, с которым я немного знаком по двум предыдущим сезонам. Он говорит, что приехал сменить меня, чтобы я мог отправиться домой поспать. Его доброта трогает меня до слез, но я не могу заставить себя уехать. Хотя и не говорю этого вслух, я предчувствую, что моя подруга умрет этой ночью, и хочу быть рядом, когда это случится.

Так начинается наше первое со Сьефом совместное ночное бдение. В восемь часов вечера, к моему удивлению, комната приходит в движение, все собираются у двери отделения. Что происходит? Кто-то объясняет, что дважды в сутки, вечером и утром, друзьям и родственникам больных разрешается на пять минут войти внутрь. Итак, мы проходим в «святилище», где кровати стоят в два длинных ряда, создавая призрачную перспективу. Анна вся опутана трубками, идущими от аппаратов искусственного дыхания и искусственного кровообращения. Ее лицо вновь приобрело нормальный цвет, однако посреди такого количества жужжащей техники сама она кажется безжизненной оболочкой, обернутой вокруг пустоты, в каком-то смысле трупом, которым она так хотела стать.

Я касаюсь ее руки и шепотом говорю с ней. «Ты должна бороться, ты должна к нам вернуться». В ответ ничего, а потом медсестра быстро идет по проходу, выпроваживая нас.

Та первая ночь оказывается очень длинной и почти бессонной. Если не считать беготни с поручениями в аптеку, часы тянутся невыносимо утомительно под светом флуоресцентных ламп. Туалет, один на всех, грязен и вонюч, два мусорных ведра переполнены больничными отходами, и каждый раз, когда открывается дверь, из них в разные стороны разбегаются крысы. Улегшись на пол поспать, он затыкает уши смятыми клочками газеты, чтобы в них не заползли вездесущие тараканы.

Наступает утро, и дверь снова открывается. Анна лежит точно так же, как лежала накануне, принцесса, погруженная в сон ведьмовским заклятием. Ей неведомы ни мерзость грязного пола, ни бесконечно тянущееся время, ни засилье крыс и насекомых, это все принадлежит нам в череде последующих дней.

Теперь меня спасают Кэролайн, Сьеф и его жена-англичанка Пола, которые помогают мне нести дежурство под дверью отделения. Сменяя друг друга, мы челноками перемещаемся между деревней и больницей, час езды в один конец.

Время, которое я провожу в деревне, большей частью заполнено отсылкой электронных писем и телефонными звонками, посланиями, как личными, так и официальными, пересекающими океан туда-сюда. Дольше всего длятся разговоры с кейптаунской подругой Анны. Ее страдание безмерно. Я чувствую ее беспомощность через полмира, беспомощность свидетельницы, которая даже не присутствует на месте. Разумеется, она хочет немедленно приехать. Но формальности осложняют дело, нужна виза, получение которой займет несколько дней, и билета на самолет по-прежнему не достать. Но я стараюсь отговорить ее еще и по другим причинам. Для нее будет невыносимо приехать и узнать, что Анна больше не хочет быть с ней, а хочет быть с другим человеком. Воспоминания последних нескольких недель, все эти разговоры о Жане, ее рыцаре в сверкающих доспехах, который не выказал ни малейшего желания примчаться к ней, хотя ему и сообщили о случившемся, все еще острой болью отдаются во мне. В конце концов я решаюсь о нем рассказать.

— Есть кое-что, — начинаю я, — кое-что, что я должен тебе сообщить.

— Да?

— У Анны здесь был роман.

Молчание.

— Я знала, — говорит она наконец, — я знала это.

— Мне жаль.

— С мужчиной?

— Да. Она была решительно настроена на это, тут подошел бы любой. Прости, что не сказал тебе этого раньше. Но сейчас тебе лучше узнать об этом до того, как ты сюда приедешь. Она говорила, что ваши отношения закончились, что хочет быть с этим парнем.

Теперь я выдаю ей все подробности, все то, что до сих пор держал в глубокой тайне. Похоже, мы дошли до последнего предела откровенности, где нет больше никаких секретов, нет места для утаивания. Мы выворачиваемся наизнанку, словно правда может принести облегчение, но она приносит лишь еще большую боль. Во время то ли этого, то ли следующего разговора я ухожу с телефоном в поле, простирающееся за гостиницей, и кричу во все горло:

— Прости меня, прости, я обещал, что пригляжу за ней! Я не понимал, какой груз на себя взваливаю!

Он возвращается к дневнику Анны и читает его часами, с самой первой страницы. Он не испытывает никаких угрызений совести от того, что роется в ее сокровенных мыслях и чувствах. Раз уж она довела нас до этого момента истины, что ж, пусть и сама участвует. То, что он обнаруживает в дневнике, огорчает и шокирует. Как становится ясно к концу чтения, действовала она отнюдь не под воздействием спонтанного импульса, напротив, это было целью, к которой она стремилась и к которой шла постепенно, но неуклонно. Тем временем ее подруга отыскала спрятанное где-то в их доме письмо, которое Анна оставила ей перед отъездом. Оно представляет собой почти предсмертную записку, еще одно доказательство того, что она давно все спланировала наперед. Значит, она никогда не была на их стороне, на стороне тех, кто любил ее и пытался вылечить. Она была заодно с жившим внутри ее темным чужаком, который желал ее смерти. Трудно при этом не почувствовать себя жестоко преданным. Даже когда они замышляли свое путешествие, вели бесконечные разговоры о том, как полезно оно будет для нее, даже тогда, как выясняется, у нее был готов в мыслях другой сценарий, для которого он был нужен ей в качестве бессильного свидетеля, блюстителя ее останков. Если она выживет, что начинает казаться вероятным, непонятно, сможет ли он когда-нибудь снова с ней разговаривать.