На следующее утро, бродя в темноте и натыкаясь на вещи, она снова будит его до рассвета. Это повторение предыдущего дня, хотя помнит об этом только он.

— А чего ты хочешь от меня! — кричит она. — Если я проснулась, значит, проснулась.

— Я хочу, чтобы ты принимала снотворное, — отвечает он. — А для чего тогда мы так старались получить твои таблетки обратно?

Он слишком сердит, чтобы снова заснуть, поэтому встает, злой от усталости, и отправляется на долгую прогулку по пляжу. Когда он возвращается, она сидит внизу и завтракает, но он не присоединяется к ней, почему, он и сам не может сказать. Изменило ли бы это что-либо в последующих событиях? Может быть. Вероятно, именно молчание стало последней каплей. Он завтракает за отдельным столом, как незнакомец, а покончив с едой, подходит к ней:

— Я собираюсь в Маргао. Надо кое-что купить.

Она кивает. Я до сих пор помню тот синий взгляд ее глаз.

Он садится в автобус до Маргао и около часа ходит по магазинам. Вернувшись в середине утра, находит комнату запертой изнутри. Она открывает дверь на его стук и возвращается в постель. Он замечает, что она в ночной рубашке поверх бикини, рядом с ней на тумбочке наполовину пустая бутылка пива и плюшевый медвежонок, которого она повсюду носит с собой, он ее успокаивает.

— Ты спала?

— Я поплавала немного и устала.

В комнате царит необычная атмосфера, острые пики их конфронтации, прежде наполнявшие ее, исчезли. Анна кажется спокойной и вроде бы более молодой, словно ушла куда-то в детство. Шторы задернуты, на всем печать неподвижности, совершенно не соответствующая дневному времени. Теперь, при взгляде назад, эти знаки кажутся очевидными, настолько очевидными, что не разглядеть в них тревожного сигнала представляется не возможным. То, что он ничего не понял свидетельствует о его крайней усталости от бесконечного повторения одного и того же сценария, о том, что он доведен до крайней точки — до безразличия. Впоследствии он будет винить себя за тогдашнюю неспособность увидеть то, что было перед глазами.

— Я получила письмо из дому, — сонно говорит она.

— О чем?

— Она считает, что лечение не действует. Считает, что мне нужно возвращаться раньше.

— А ты не хочешь?

— Нет. Я знаю, что это значит. Они снова упрячут меня в клинику.

— Мы можем обсудить это, Анна, но не в твоем полусонном состоянии. Выходи ко мне, поговорим.

Я беру книгу и усаживаюсь на освещенном солнцем балконе. Злость по отношению к ней прошла, я испытываю лишь возвращение усталого чувства долга. Но она ко мне не выходит. Я слышу мимолетное движение в комнате, какое-то шуршание, вероятно, это пластиковый пакет летает по комнате, перемещаемый лениво вращающимся вентилятором, то, как она закуривает сигарету. Потом ее дыхание становится более спокойным и глубоким. Немного почитав, я встаю и потягиваюсь, размышляя, не сходить ли на пляж, но, когда вхожу в комнату, вижу грязную одежду, приготовленную для стирки, и отправляюсь в ванную. Пока я стираю, отжимаю и развешиваю белье на перилах, проходит около часа.

Случайность заставляет наконец увидеть общую картину. В ванной, наклонясь, чтобы смести рассыпанный стиральный порошок, я бросаю взгляд в комнату и вижу Анну, лежащую на кровати, а на полу под кроватью кучу пустых упаковок от лекарств. От ее таблеток. Так, значит, звуки, которые вонзались мне в мозг, были звуками вскрываемых упаковок. Что-то неправильное есть в общем виде комнаты, я знаю это, но не понимаю, что именно, а когда понимаю, ледяной холод поднимается откуда-то изнутри меня и, вытесняя дневную жару, замораживает все вокруг.

— Нет, — говорю я вслух, — не может быть. — Да, думаю я про себя, она это сделала.

Теперь я наблюдаю за собой как за кем-то посторонним. Вижу как он обегает вокруг кровати, хватает ее за руку, трясет. Слышу, как выкрикивает ее имя. Когда же она не просыпается, когда ее веки лишь слабо вздрагивают и снова закрываются, последние сомнения исчезают. Теперь он понимает, что к этому шло с самого первого дня. Как ты мог этого не знать? Почему ничего не делал несколько недель назад, когда еще было время? Как ты мог допустить это, если предупреждения сыпались отовсюду?

Нет слов, которыми можно было бы выразить то, что происходит, то, что он думает и чувствует. Его тело действует само по себе, пытаясь исправить то, чего уже не исправишь, между тем его разум и дух витают где-то в другом месте, ведя между собой бурный, бессвязный диалог. Что бы случилось, если бы, если бы что, если бы она, нет, я не хочу думать об этом. Действуй, действуй, делай что-нибудь. Вот он хватает женщину, сажает ее, хлещет по щекам. Анна, просыпайся, ты должна проснуться. И в конце концов она просыпается, ее глаза полностью открываются. У нее удивленное выражение лица.

— Послушай меня, — говорит он. — Ты должна мне сказать, что ты сделала.

Она задумывается ненадолго, потом шепчет:

— Съела свои лекарства.

— Сколько таблеток ты приняла?

— Все.

Все. Обособленной, рациональной частью сознания он понимает, сколько это.

Около двухсот таблеток транквилизаторов и около пятидесяти снотворного. Белое облако ужаса окутывает все вокруг, лишая предметы красок. Вот он выбегает из комнаты, мчится вниз, вот стоит перед официантом в ресторане. «В деревне есть врач? Немедленно вызовите врача!» В ресторане сидят несколько постояльцев, они приходят в движение, встревожены, любопытствуют. Он разворачивается и, громко топая, взлетает обратно по лестнице. Он стаскивает ее с постели и ставит на ноги. Ты должна двигаться, Анна, все время двигаться. Думай, думай. Надо, чтобы вырвало. Он тащит ее в ванную, наклоняет над унитазом, засовывает пальцы ей в горло. Ее голова безвольно раскачивается. Ну же, Анна. Он хватает свою зубную щетку, нажимает ручкой ей на язык. Она рыгает, но рвоты нет. Умоляю тебя, Анна, ну сделан же это. Она оседает, качается из стороны в сторону. Он волочет ее обратно в комнату, водит от стены к стене, останавливается, чтобы снова засунуть ей в рот пальцы, пытаясь силой вырвать семена смерти, которые она в себе посеяла. Постарайся, Анна, ради Бога. Как ты могла сотворить такое? Да еще в месте, где нет помощи.

Он никогда не чувствовал себя таким одиноким. Но в этот момент появляется пожилая англичанка, которая регулярно приезжает в деревушку на полгода и живет здесь в частном доме. Он едва знаком с ней, лишь несколько раз перекинулся парой слов, но безумно, отчаянно рад ее появлению.

— Что случилось? — спрашивает она тонким голосом.

Только теперь он понимает, что его отчаянные крики были слышны за пределами дома.

— Кэролайн, — умоляет он, — о, Кэролайн. Вы должны мне помочь.

— Что с ней?

— Она выпила все свои лекарства. Двести пятьдесят таблеток, — говорит он, снова удивляясь такому огромному количеству.

Она ведет себя куда спокойнее, чем он, и вносит в атмосферу комнаты ощущение трезвости и здравомыслия. Он вспоминает, что в другой жизни, в Англии, она работала медсестрой, и рад положиться на нее, когда она берет дело в свои руки.

— Соленая вода, — командует она, — нам нужна соленая вода.

Я бросаюсь в ресторан и возвращаюсь с двумя литрами теплой соленой воды. Мы вливаем их в Анну, зажав ей нос, чтобы заставить глотать. Потом Кэролайн выходит и возвращается с длинной тростинкой, которую где-то сорвала. Я держу голову Анны запрокинутой, а рот открытым, Кэролайн засовывает тростинку ей в горло. Но хоть тростинка проходит внутрь до самого конца, так глубоко, что на конце, когда ее вынимают, виднеется кровь, ничего не происходит. Анна пассивна, ни помогает, ни мешает. Ее пассивность напоминает демонстративное неповиновение, она словно бы с любопытством наблюдает за их усилиями со стороны. Напрасно стараетесь, поздно, поздно.

Теперь уже ясно, что врач не приедет. Кто-то вызывает такси, и они, наполовину поддерживая, наполовину неся на себе спускают ее по лестнице. На почтительном расстоянии собралась толпа, наблюдающая за драмой. Мы садимся в машину, все трое на заднее сиденье, Анна в середине с ведром между колен. Пока мы едем в Маргао, причем машина постоянно глохнет и с трудом заводится снова, между ними происходит странный разговор.