И я действительно не думал больше ни о чем другом, а только о твоих волосах – как будто наконец нашлись все источники, – о твоей груди, в чьей форме воплотилась потребность любить, о твоей шее, выразить которую способна лишь моя рука, о твоих глазах, – и как же одинок свет, когда ты спишь! Но почти тут же вернулись старые заботы, и нужно было попытаться оправдаться. Он сказал себе: есть только человеческий лик, и все, что добавляет ему улыбки, – хорошо. Можно сорок лет бороться, как Альберт Швейцер в глубине Черной Африки, а можно склониться к твоим губам и так пополнить человеческое счастье. Сомневаться в этом – значит сомневаться в братстве. Каждый раз – когда ты счастлив, ты воздаешь людям. И мне думается, воспоминание о двух влюбленных под одной из парижских арок сделало для меня в трудные часы, когда я сидел за штурвалом самолета, больше, чем любая протянутая рука.

– Я думала, вы уезжаете только через десять дней, – сказала она мягко.

Он поцеловал ее.

– Извините. Но я был не очень далеко.

– Когда именно?

– Я должен был сесть на корабль в Марселе, седьмого марта. Но теперь, разумеется, все кончено.

Он встал и направился к глиняному кувшину с вином. Запрокинув голову, он пил вино, стоя посреди комнаты, а Энн смотрела на его пустой рукав. Вероятно, он больше дорожил той рукой, которой не стало, чем той, что осталась. Но теперь все кончено, я уже не поеду, думал он, слушая счастливый голос, еще наполнявший его. Как же я буду вспоминать о нем на другом краю света! Голос, который отвечает абсолютно на все, куда им до него с их Пабло Казальсом [16]и Прадским фестивалем, – и он быстро вернулся к ней и, встав на колени, произнес с очень серьезным видом:

– Я бы хотел иметь возможность быть с тобой, непрерывно, всегда. Жизнь должна бы состоять в том, чтобы навечно зависнуть в зените твоего голоса, как те мячики, что подпрыгивают на верхушке фонтанчика в ярмарочном тире. И уже никогда не падать. Почему вы смеетесь?

– Довольно забавный способ построить лучший мир, – сказала она.

В течение двадцати четырех часов Вилли разыгрывал для себя комедию, будто верит, что речь идет о простой интрижке. Облачившись в пурпурный халат, он разгуливал по своей золотой гостиной в «Негреско» с бокалом шампанского в руке, стараясь как можно лучше подстроиться под свой персонаж, укрывшись за маской персонажа, которого сам же для себя и выбрал, – так некогда люди в поисках пристанища бежали в далекие края. Он изображал перед Гарантье комедианта, задетого в своем самолюбии, глубоко переживающего за свою репутацию донжуана, которой нанесен удар, напуганного угрожающими коммерческими последствиями этого дела в случае, если оно получит огласку, – ведь после историй с Ритой Хейуорт и Али-ханом, Ингрид Бергман и Росселлини журналисты держали ухо востро. Вульгарность и банальность его персонажа были единственно возможным способом подстроиться под реальное и слиться с ним, ответить ему в нужном ключе, задать тон миру и защитить чувствительность, малопригодную для обжитых мест.

– Дорогуша, для меня главное – знать, как долго она еще собирается безобразничать. Она уже провела ночь со своим парнем, так что наверняка в курсе его возможностей: ан нет, ни тебе телефонного звонка, ничего. Она должна была начать сниматься в понедельник. Вы ее отец, я ее муж, и я считаю, что, когда она уезжает с любовником, ей следует предупреждать нас. Я не очень подкован в морали, но уж это я знаю.

Гарантье смотрел в окно в сторону моря. На Английской набережной карнавальная толпа глазела на проходящие мимо отдельные части процессии, которая перестраивалась на площади Гримальди. Это чем-то напоминало полотно Джеймса Энсора.

– Не старайтесь для меня, Вилли. Не стоит труда.

Вилли сделал обиженное лицо:

– С вашего позволения, я стараюсь для себя. Вообще-то зубы чистят не для других.

Он раздавил сигарету в пепельнице с пафосом, продиктованным желанием Вилли, чтобы его хорошо было видно изо всех уголков зала, рассчитанного, как минимум, мест на шестьсот.

– Вы принадлежите к устаревшей драматической школе, Вилли. Той, где излишне жестикулируют. Я бы даже сказал, к обществу, которое злоупотребляет жестами.

– Знаете, паразитизм, пусть даже и изысканный, никогда не был в авангарде прогресса.

– Спасибо. Есть способ быть полезным тем, кто придет нам на смену: это помочь им нас сменить. Я делаю все, что в моих силах.

Вилли повернулся к нему, тяжело оперся о стол, и его большая, всегда чуть сутулая спина – он выдавал за стать то, что было лишь довольно сильным искривлением позвоночника, – еще больше сгорбилась, как будто он застыл в полупорыве.

–  Listen, pop [17],– сказал он. – Между двумя сутенерами актерствовать ни к чему, но я полагал, вам больше по душе эта вежливость, чем искренность. Вы дорого обходитесь Энн, не так дорого, как я, но все же дороговато: для жалкого преподавателя литературы это неплохо. Вы любите хорошо одеваться, путешествовать, с большим вкусом украшать свою квартиру, и вы с утра до вечера ничегошеньки не делаете, ожидая, когда грянет революция и освободит вас даже от этой обязанности. Сейчас перед вами стоит бутылка с вашим любимым виски, которая не будет фигурировать в вашем счете, так как с тех пор, как вы всучили мне свою дочь, никто ни разу не видел счета, выписанного на ваше имя. Так вот, знаете, во что нам может обойтись это приключеньице? У нас нет ни гроша, ни у Энн, ни у меня, а значит, и у вас тоже. Я вложил деньги Энн в разные ценные бумаги, но представьте себе, она всё потеряла. Не везет, правда? Не стану от вас скрывать, я старался изо всех сил. Я очень хотел остаться с малышкой. Мне нравится заниматься с ней любовью. Как-нибудь я вам покажу в деталях, как я это с ней проделываю, но не сейчас. Единственный способ сохранить Энн – запереть ее в голливудском кругу. Если она из него вырвется, все пропало. Она оставалась, потому что не знала, чем еще заняться, потому что ждала любви, чтобы выйти из него.

Гарантье поставил бокал.

– На тот случай, если вы, паче чаяния, не знаете этого, – заметил он, – ходят слухи, будто она оставалась из жалости к вам.

Вилли продолжать гнуть свою линию:

– Потому что Голливуд предлагал этой девушке, как бы свернувшейся клубочком внутри себя самой, успокаивающую и делающую все легким банальность, а также и, возможно, главным образом потому, что у вас появился вкус к роскоши, а она питает к вам нежные чувства – невероятно, но факт!

– Но у меня не появился вкус к роскоши, – сказал Гарантье. – Он у меня всегда был. Я мог бы вам сказать, что сам себе отвратителен, но это неправда, это еще не все; мне отвратителен даже воздух, которым я дышу, среда, в которой я живу, общество, которое меня произвело и терпит. Я – и есть то, что я больше всего ставлю ему в упрек.

– Знаю, знаю, знаю. Знаю также, что все это ложь, будто вам отвратительна роскошь, но будто бы вы так изображаете в своем уголке для себя самого существующий – или же несуществующий, но который вы изо всех сил стремитесь воплотить – социальный и моральный декаданс. Все это оттого, что вам не удалась жизнь. Все это оттого, что вас бросила жена, а вы ее любили. А может, даже и не любили: просто пытаетесь оправдаться. Избитый ход – проиграв скачку, говорить себе, что вам на старте перебили ноги. Но это ваше дело. Можно жить и так. Изображайте, милый друг, изображайте, изображайте! Но что до суровой реальности – той, что вечно пукает у вас между ног, – то зарубите себе на носу вот что: завтра я получу первые телеграммы со студии. Я мог бы телеграфировать, что она заболела, но это чревато: через двое суток у меня на хвосте будет сидеть уже с десяток репортеров. Если это легкая интрижка – все хорошо. Если же это затянется, ее карьера рухнет и ваша тоже, дорогуша. Для нас троих речь идет о миллионе долларов в год.