— Ваш Гоген был похабник, и все это знают. Он блудил как грязная свинья, развешивал на стенах своего жилища порнографические открытки, привезенные из Порт-Саида, совращал маленьких девочек и умер от сифилиса.

— Гоген намеренно принял на себя все человеческие грехи. Сохранилось его письмо Монфреду, написанное за три дня до смерти, где он недвусмысленно говорит: «Язвы, мучения, слабость, полный телесный распад — что это, как не Человек с первых своих шагов на Земле?»

— Я незнаком с этим письмом, — задумчиво проговорил Татен.

— Его купил за пять миллионов старых франков какой-то американский коллекционер. На обороте набросок, сделанный явно слабеющей рукой, он напоминает «Желтого Христа», которого Гоген написал несколькими годами раньше. Этот человек мучился всеми муками, какие есть на земле, и все же до конца продолжал воспевать красоту творения. Такое впечатление, будто церковь хочет, чтобы радость жизни стала достоянием исключительно безбожников. Не забывайте, что на одном из первых своих автопортретов, написанных в Бретани, Гоген изобразил себя с нимбом над головой…

— Дорогой мой Бизьен, мир увидит еще много преступлений и ужасов, но обещаю вам, что одного он не увидит точно — праздника святого Гогена на Таити. Я почтительно склоняюсь перед гениальным художником, но как человек он был свинья свиньей. И еще одно, раз уж вы пришли ко мне. Никто не имеет ничего против вашей культурной деятельности, и я не возражаю против идеи представить Таити земным раем. Но надо все-таки более тщательно выбирать людей, которых вы берете в исполнители. Вот, к примеру, эта история с Адамом и Евой на прошлой педеле. Согласитесь, что…

— Прискорбнейшее недоразумение…

— Во всяком случае, они арестованы, и поделом. Сама мысль поместить их нагишом под яблоней… Ну ладно… Допускаю, что одеть их нельзя. И пока они скромно стояли и позволяли туристам себя фотографировать, большого вреда не было. Но потом ваш Адам стал высматривать холостяков среди посетителей и предлагал желающим за пятьсот франков совокупиться с Евой прямо под яблоней. Большинство туристов — американцы, вы наносите серьезный урон престижу Франции!

— Не понимаю, при чем тут Франция. Таитяне, вы же сами знаете, напрочь лишены чувства греха.

— Адам никакой не таитянин, а гнусный подонок Сарразен, которого давным-давно пора выслать с острова!

Бизьен вздохнул. С этим эдемом одни неприятности. На Таити, как известно, не водятся змеи, но как обойтись без змеи, коварно обвившейся вокруг яблони, если хочешь быть верным исторической правде и вообще реалистом? Бизьен послал в Колумбию, в зоопарк Барранкильи, заказ на пару питонов, самца и самку, в расчете на потомство — чтобы, если один сдохнет, не пришлось снова выписывать змей из-за моря. Контейнер благополучно прибыл в Папеэте, и Бизьен распорядился сразу доставить его на полуостров Таиарапу, где уже установили роскошную пластиковую яблоню с красными гипсовыми яблоками на каждой ветке. И тут произошла катастрофа. Когда контейнер открыли, внутри оказались вовсе не питоны, а две огромные черные мамбы, укус которых смертелен. Таитянин, открывший ящик, никогда в жизни не видел змей и, бросив взгляд на шипевших чудовищ, с воплями ужаса дал деру, оставив дверцу открытой. В одну секунду обе рептилии оказались на воле и растворились в пейзаже. Бизьен немедленно организовал облаву, но безрезультатно. На острове, где никогда прежде не было змей, теперь находились две мамбы, уже, видимо, начавшие, как и все живое на Таити, со страшной скоростью размножаться. Земной рай обрел наконец то, чего ему не хватало, чтобы полностью оправдать свое название.

В зоопарке Барранкильи подобную ошибку наверняка допустить не могли. У Бизьена было свое объяснение случившемуся. В газетах много писали о планах «Транстропиков», да и сам Бизьен торжественно объявил турагентствам, что историческая реконструкция райского сада на Таити превзойдет не только все, что есть в старом Диснейленде во Флориде, но и грандиозные проекты нового Диснейленда на Гавайях. Теперь он был уверен, что подлые гавайские конкуренты, завидуя бесспорной подлинности нового эдема, подменили контейнер во время стоянки в Гонолулу.

Это было ясно как дважды два.

Распрощавшись с Татеном, Бизьен отыскал Кона, поджидавшего его в «Ноа Ноа». Кон бросил на него вопросительный взгляд. Бизьен только пожал плечами Их роднила общая страсть — стремление к совершенству. Добиться канонизации Гогена стало бы для одного из них достойным увенчанием карьеры промоутера, для другого — бесспорным художественным триумфом. Но до этого было пока еще далеко.

— Что ж, — сказал Бизьен. — Гений — это терпение. Мы не отступимся.

— Скажите, Бизьен, вас еще не сажали?

Нервное лицо промоутера озарилось горделивой улыбкой.

— Никогда! За три года в Африке я создал там три новые цивилизации, совершенно неизвестные антропологам. И все сошло великолепно. Даже ЮНЕСКО оказало содействие. Правда, я ничем не рисковал. Ни один белый историк никогда не позволит себе заявить молодым африканским республикам, невесть откуда взявшимся и лопающимся от национальной гордости, что за их плечами нет великого культурного прошлого. Люди обычно считают, что цель народов или отдельных людей — трудиться ради будущего. Это ошибка. Настоящий националистический мистицизм нацелен на величие прошлого.

— А как же мой орден Почетного легиона?

Бизьен опечалился еще больше. И даже не проводил взглядом зад хорошенькой китаянки, ехавшей мимо на велосипеде. Он вытащил из кармана платок и вытер лоб.

— Никак. Я им говорю: ладно, вы не хотите наградить его по линии народного образования, наградите по линии туризма… Я получил отказ. И начал кричать: «Вы прохлопали Гогена шестьдесят лет назад, не прохлопайте его снова! Дайте Кону орден Почетного легиона, и вы докажете цивилизованному миру хотя бы одно: что Гоген умер не напрасно!» Знаете, что мне ответил Кайебас? «Когда Гоген умер, он был бездарностью. Гением он стал через двадцать лет, после Первой мировой войны, когда все начало разваливаться».

— Кругом сплошные реакционеры! — возмутился Кон.

Бизьен встал, расплатился за двоих и ушел, безнадежным жестом нахлобучив панаму.

Кон сел на мотоцикл.

Ни совести, ни веры, ни принципов — вот рецепт неуязвимости. Каждую рану немедленно прижигать смехом. Да и вообще взрыв смеха не самый худший взрыв, какой может быть.

Солнце уже провалилось в Океан, когда он подъехал к Дому Наслаждения. Упало несколько теплых дождевых капель. У, входа в пролив появилась пирога с балансиром, в ней находились четверо молодых людей в парео: у каждого был цветок за ухом, и тела их алели как бронза в последних закатных лучах. Они гребли, распевая старинное маорийское утэ [36], происхождение которого забылось вместе с древними богами. В нем рассказывалось о Млечном Пути, именуемом «длинная голубая акула, пожирательница звезд», и о Венере, облаченной в ночное платье, taurua о hiti ete a hiahe. Это были немцы, недавно открывшие новый модный ресторан «Сен-Троп» в Пунаауиа.

Меевы дома не было. Кон растянулся на сыром песке, приложив щеку к родине-матери, и белая пена набегала на его шею и волосы. Прибой смывал следы человека, ржавая луна бродила по краю грозы цвета индиго, а Океан нес порфиру утонувшего солнца. Со стороны пальмовой рощи лениво полз дымок костра, где жарился поросенок. Над рощей возвышалась гора, неожиданно близко, вне законов перспективы. Прильнув лбом к земле, словно прося у нее прощения, Кон чувствовал себя почти в безопасности, хотя остался с глазу на глаз со своим главным врагом. Никто, даже Бизьен, ни о чем не догадывался. Ему удалось исчезнуть, раствориться бесследно в новом, им же созданном персонаже. Чтобы жить счастливо и беззаботно, достаточно избавиться от надежды и от любви к ближнему. Это и называется «душевный покой» на человеческом языке. Он подумал о Дейве Рейкине, величайшем трубаче со времен Иерихона, который провел сорок пять зимних ночей у Берлинской стены, играя на трубе, — исключительно ради того, чтобы возвестить о своей вере в человеческое вдохновение и в его победу над величайшей силой всех времен — Глупостью. В ашраме Пондишери Карков, которого Нильс Бор и Планк считали одним из крупнейших теоретиков современной физики и который однажды вдруг исчез с научного горизонта, на протяжении двадцати лет выводил каллиграфическим почерком свои переводы Вергилия на санскрит, а потом уничтожал их по мере продвижения работы, ибо даже такой вклад в цивилизацию был несовместим с его стремлением к самоустранению.