Оторопевшие люди в растерянности смотрели на него. Даже неверующие испытывали такое чувство, будто им нанесли удар ниже пояса. Каждый смутно воспринимал это как личное оскорбление. Дело не в религии, раздавался ропот. Дело в том, что каждая вещь должна находиться на своем месте, на том, которое ей отведено. Люди переставали понимать, кто есть кто, и это отрицательно сказывалось на моральных устоях. Отныне ни на что нельзя было рассчитывать, вот так.

— Послушайте, сударь, — продолжал умолять контролера кюре, — пропустите меня. Я не в маскарадном костюме — я просто пытаюсь дискредитировать себя.

Вилли почувствовал в себе восхитительную легкость: добряк кюре позволил ему сбросить с души по меньшей мере сотню килограммов.

— Не можете же вы вечно продолжать проповедовать ваш антиклерикализм! — негодовал кюре.

Он начинал скандалить, грозил написать своему епископу и, в целом, вел себя так, словно хотел растоптать все святое и впутать всех в некрасивую историю. Вилли почувствовал себя лучше: у него появилось впечатление, будто он нашел себе партнера. Он подмигнул кюре, и тот ответил ему тем же. Люди чувствовали себя не в своей тарелке: они впервые видели, чтобы кюре подмигивал с таким вызывающим видом, это было ужасно. Они теряли ощущение безопасности.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Вилли. — В такое состояние его привели романисты-католики. Кого вы все-таки изображаете, старина? Грэхэма Грина? Мориака? Достоевского?

— Так, значит, вы меня не пускаете? — орал кюре. — Предупреждаю, если вы не пустите меня станцевать вальс, я натворю бед. Я пойду предаваться пороку со шлюхами. Я нажрусь дерьма! Будете у меня знать!

Люди были в ужасе. Наверное, было бы все же лучше пустить его станцевать вальс. Тем самым можно было еще спасти какие-то приличия. Все страдали молча, особенно представители свободных профессий. С их точки зрения, речь, действительно, шла об уважении к человеческой личности. Им казалось, что они теряют лицо. Вилли внимательно посмотрел на кюре, желая убедиться, не Бебдерн ли это в новом обличье, но нет, этого человека он видел впервые. А это доказывало, что сопротивление крепнет. Люди больше не желали молчать, когда с них заживо сдирали кожу… Борьба за честь набирала обороты. Очевидно, было немало таких несчастных, для кого карнавал стал отдушиной, в которую они могли просунуть голову, чтобы вдохнуть чистый воздух, прежде чем вернуться в привычную затхлую атмосферу. Они исполняли маленький пируэт и три шажка, затем поднимали хай, с помощью шутовства освобождались от тяжести мира, а потом возвращались туда, откуда пришли. Вилли рассматривал кюре — фальшивого или настоящего — с легкой иронией, или, скорее, с чрезмерной серьезностью, свойственной профессионалам в отношениях с любителями. Он повел его в кафе выпить по стаканчику. К удивлению Вилли, едва устроившись за столом, кюре — фальшивый или настоящий — достал из кармана спичечный коробок, чиркнул спичкой, потом затушил ее и, поднеся к носу, с мечтательным видом шумно втянул в себя воздух.

— Хорошо, — пробормотал он, — очень хорошо!

— Сера, да? — спросил Вилли. — Запашок ада?

Кюре вздохнул и взял новую спичку.

— Дайте-ка мне одну, — попросил Вилли.

Наслаждаясь серной вонью, они спалили весь коробок, а официант с круглыми глазами бродил вокруг них, не решаясь подойти, чтобы взять заказ.

Потом кюре поднялся, сунул в руку Вилли полный коробок и, неприкаянный, тоскливо потащился к выходу. Завтра он вернется к себе и будет заниматься тем, чем занимался и раньше. Вилли проводил его признательным взглядом: мир был полон добрых малых, замечательных партнеров, желавших лишь одного — бороться бок о бок с вами.

Он вышел на улицу, и морской воздух обдал его своей свежестью. «Энн, — подумал он. — Энн.» Не существовало такой commedia,которая могла бы освободить его от этой невыносимой реальности. Он достал из кармана деньги и снова попытал счастья в одном или двух кафе, в открытую демонстрируя пачку банкнот, но на эту приманку никто так и не клюнул. И только около двух часов утра, выходя из бистро на площади Гримальди, ему показалось, что за ним кто-то увязался. Сердце Вилли забилось сильнее от ликования и сбывшегося наконец ожидания. Он быстро обернулся и увидел два силуэта, которые тут же остановились. Он свернул в пустынный переулок старого города, который спал, не тронутый карнавалом. Только кое-где перед дверями на мостовой лежали редкие кружочки конфетти. Вилли по-прежнему слышал за спиной шаги, но оборачиваться не решался. Чтобы придать решимости преследователям, он прикидывался пьяным. Потом он сделает вид, что защищается: удар ножом, и все наконец будет кончено. Качаясь и напевая что-то невнятное заплетающимся языком, он шел через созданные лунным светом, ночью и фасадами домов в итальянском стиле ирреальные декорации, которые, казалось, были готовы к смерти Пьеро или триумфу Арлекина. Шаги за спиной стали ближе, и к Вилли внезапно вернулись восхитительные страхи детства; он колебался между страхом и колдовством, желанием убежать и желанием играть. Он находился на окраине старого города, перед портиком, который выходил на море, залитое лунным светом, возвышаясь над пустыми рядами рыбного рынка. Вилли с наслаждением втянул в себя воздух: если ему суждено умереть здесь, то это будет настоящий апофеоз; он уже предвкушал, как отдаст Богу душу в атмосфере, пропитанной неистребимым запахом рыбы. Он остановился, и почти в этот же момент его настигли два подозрительных типа. Вилли инстинктивно обернулся, увидел красно-белый свитер, маску.

— Привет, Вилли, — услышал он чистейший американский говор. — Полагаю, вы не собираетесь топиться в море из-за того, что от вас ушла жена? Шутки в сторону, что в этой истории правда, а что вымысел? Где она и с кем?

Пока субъект говорил, его фальшивый нос, торчавший из накладных усов, мелко подрагивал; его компаньон сдвинул маску назад, словно простую фетровую шляпу, и Вилли увидел его истинное лицо — бледное, невыразительное, плоское. Он даже был в очках. И, несомненно, именно очки заставили Вилли взорваться от ярости. Они вызывали у него такое ощущение, будто его выследили, схватили и выставили на всеобщее обозрение во всей наготе. Сжав кулаки, он бросился на журналистов.

— Подонки! Я покажу вам, как оскорблять мою жену! На, получи!

Он легко справился с обоими и ушел, оставив их чертыхаться под перевернутым рыночным прилавком. На площади Гримальди Вилли сел в такси и велел везти его в отель. На просьбу дать ему ключ, ночной портье ответил:

— Час назад к вам в номер поднялись ваши друзья. Ключ у них.

«Бебдерн», — с досадой подумал Вилли. Он поднялся наверх и вошел к себе в апартаменты.

В гостиной горел свет. В глубине комнаты липом к двери под ярко сверкающей люстрой сидел, скрестив ноги, какой-то незнакомец в белой шляпе и с зубочисткой во рту; во всем его облике, начиная с лаковых туфель и кончая выбритым до синевы подбородком, было нечто бесконечно вульгарное. Их взгляды встретились, но незнакомец, посасывая свою зубочистку, даже не шелохнулся. Рядом с ним стоял субъект, которого Вилли узнал незамедлительно: на нем был тот же серый котелок, тот же костюм в клетку, а лицо, хоть немного и побагровевшее, хранило все то же непроницаемое выражение, как и тогда, когда он свалился на него с дерева при первой встрече.

— Сопрано, — лаконично представился Сопрано.

Рука Вилли играла в кармане со спичечным коробком. В воздухе витал едва ощутимый запах серы. Вилли уже не знал, был ли он пьян или, напротив, в полном сознании. Он улыбнулся, и от этой улыбки на его щеках и подбородке появились ямочки, которые у всех ассоциировались с цинизмом, ибо он уже давно вышел из детского возраста. Ему лишь хотелось, чтобы Сопрано выглядел менее вульгарным, более таинственным, более мрачным, более. более стилизованным. Если бы он был постановщиком фильма, то выбрал бы на эту роль кого-нибудь другого. Он предпочел бы кого-нибудь более печального, вроде Конрада Вейдта или Питера Лорра. Но от реальности невозможно требовать слишком многого. К счастью, был его компаньон.