— Защитите меня, великий Вилли! Защитите меня! Я отказываюсь спасать мир!

Вилли столкнул его в гвоздики и несколько раз подряд мрачно чихнул.

— Мы похожи на героев древнегреческой трагедии, которые пытаются избежать уготованной им участи, — скулил, валяясь в цветах, благородный граф Бебдерн. — Мне надоело имитировать великий страх Запада! Я отказываюсь играть свою роль в трагедии!

— Скажите это Софоклу и Сталину, — проворчал Вилли. — Вы меня утомляете.

Он продолжал чихать. Спустя какое-то время Бебдерн из сочувствия тоже начал чихать: в этом он видел проявление братских чувств — собственно, братство, быть может, в этом и заключалось: чихать вместе.

Вилли сердился. Небо было особенно голубым и сияющим — своеобразное выражение полного идиотизма, море являло собой то зрелое совершенство, которое всегда вызывало у Вилли чувства вожделения и ущемленности в своих правах, как и все прекрасное, которое он не мог ни съесть, ни положить в карман. Количество восхитительных вещей, которыми не мог обладать человек, определяло его тягу к разрушению. Диалог гор с горизонтом и лесов с небесами, реки на рассвете и французские деревеньки на закате — все это пробуждало в нем сильнейшее чувство неудовлетворенности, желание, которое ничто не могло утолить. Он воспринимал это как знак того, что ему не хватает таланта: следовало бы быть Сезанном, чтобы получить полное удовлетворение. Этому вызову можно было противопоставить одно из двух: либо с головой уйти в искусство, либо ступить на путь разрушения. Красота мира была достоянием, которое постоянно ускользало от него. Вилли расценивал все это как личное оскорбление, а вызывающее сочетание синевы и света лишь обостряло его раздражение. Он спазматически чихал и чесал ладони рук, с ненавистью поглядывая в небо. Острой палкой погонщика абсолют терзал человека, направляя его к божеству, но от раздражающих уколов тот лишь чесался и шел в музеи и библиотеки. В конце концов Вилли почувствовал такое непреодолимое желание и неудовлетворенность, что ему немедленно понадобилась Энн, ее успокаивающая и достаточная во всех отношениях красота, единственное приемлемое достояние в мире — небо, которое можно было держать в руках.

Он подался вперед и похлопал водителя по плечу.

—  Get out!Выходите!

Вилли вытолкал шофера из машины, сам сел за руль, и машина тронулась.

— Что вы делаете? — закричал Бебдерн.

— Я хочу ее видеть.

— Вы сошли с ума! Это сорок минут езды! И вы хотите отправиться туда на машине в праздничном убранстве?

— А мне плевать. На мой взгляд, это никого не удивит.

— Но ваш конкурс красоты! Вы обещали на нем присутствовать.

— А где мы сейчас, по-вашему? — пробурчал Вилли.

Они покинули благоухающую цветами колонну и покатили в сторону Большого Карниза. Бебдерн орал: Вилли гнал машину со скоростью сто километров в час с чувством полнейшего презрения к поворотам, и Бебдерну показалось, что цветы, которые их уже и так покрывали, начинают посматривать на них с нескрываемой иронией. Бебдерн стал шарить вокруг себя в поисках бутылки шампанского, но Вилли уже успел ее опорожнить. Через какое-то время Бебдерн вдруг осознал, что, как ни странно, сильный страх пошел ему на пользу: он заставил его проще смотреть на мир и пробудил повышенный интерес к жизни.

— Вперед, гоните, Вилли! Скорее!

В Эзе красота мыса Ферра, раскинувшегося на безмятежной водной глади шестьюстами метрами ниже, предстала перед ними с такой величественностью и безразличием к ним, что Вилли и Бебдерн переглянулись, а когда увидели Рокбрюн с его разноцветными домами, пальмами и мимозами, Вилли расхохотался: настолько этот пейзаж показался ему идеальным для свидания, местом, где можно было как следует поразвлечься с женой приятеля. Он напрасно тревожился: этот альковный декор не был предназначен для глубокого и серьезного чувства. Это был траходром, и ничего больше. Вилли почувствовал облегчение и с такой силой хлопнул Бебдерна по плечу, что из машины выпали несколько гвоздик.

— Что это с вами?

— Ничего, милейший. Если только не считать, что ничего серьезного здесь произойти не может. Это лубочная картинка.

— Мой бедный Вилли, — с жалостью произнес Бебдерн, — видно, что вы ничего не понимаете в любви! Она способна настичь вас где угодно, даже в этой корзине с цветами! Ей наплевать на обстановку!

— Да нет же, нет! — запротестовал Вилли. — Только не здесь. Не в этом премилом местечке. Здесь не может родиться глубокое чувство. Здесь слишком спокойно. Где вы тут видите «ревущие сороковые»? В этом месте любовь сводится к кувырканию в постели. Не сомневаюсь, что здесь можно испытать наслаждение, для того сюда и приезжают. Но на этом все и заканчивается. Это постельная история. Я ничем не рискую.

Бебдерн разозлился. Каждый раз, когда в его присутствии принижали любовь или говорили о ней с видом знатока, он воспринимал это как личное оскорбление.

— Послушайте, Вилли, что вы знаете о любви? — вспылил он с негодованием, придавшим его голосу особое достоинство. — Ничего! Абсолютно ничего! При чем здесь кувыркание в постели, вы, бабуин этакий, чьи знания о любви ограничиваются лишь вагинальными фрикциями? По какому праву вы низводите до животного состояния дар, данный вам бесконечностью? Да что я говорю, бесконечностью? Гораздо большим! Кому из тех, кто узнал, что такое любовный взгляд, еще нужна бесконечность? По сравнению с тем, что есть у меня вот тут, тут… — он приложил руку к сердцу, — по сравнению с тем, что я ношу в себе, бесконечность — это просто пустяк! Что же касается вечности, милейший, то она мечтает иметь женскую кожу, человеческие руки и губы. Она здесь — грубая, пустая, глупая, спросите-ка у нее, что бы она отдала для того, чтобы стать просто поцелуем? Так что не говорите мне: любви не может быть здесь, любви не может быть там, любовь не может того, любовь не может этого. Дерьмо собачье, я говорю вам дерьмо собачье, имея в виду всего-навсего землю, ибо с вами любовь не может подняться выше!

Вилли побелел от охватившей его ярости.

— Как вы смеете? — взревел он. — По сравнению с любовью, ваша бесконечность — не что иное, как перезрелая фригидная барышня! Любовь, я знаю, находится здесь, здесь! — и он постучал себя в грудь.

Они оба бурно жестикулировали, хрустя манишками фраков, и их силуэты четко вырисовывались на фоне синего неба.

— Вы ничего не смыслите в любви! — орал Ла Марн. — Абсолютно ничего! Я перечитал всю литературу по этому вопросу. Я знаю все, что можно прочитать о любви! Например, журнал «ELLE» в течение года еженедельно публикует «Малый словарь великих влюбленных», и я не пропустил ни одного номера, ни одного! Поэтому замолчите!

— Несчастный лакей! — ревел Вилли. — Человеческий отброс! Кто снял «Ромео и Джульетту», я или вы? Вам не известна моя репутация, да?

— Плевать я хотел на вашу репутацию, плевать! — лепетал Бебдерн. — Я с удовольствием помочусь на нее, если она материализуется!

Вилли схватил его за шею.

— Хотите, чтобы я сбросил вас в пропасть?

— Отпустите меня! Вы говорите с человеком, который любил всю жизнь, не оскорбляйте его!

— Кого? Кого вы любили?

— Как это — кого? Что это значит — кого? В вашем понимании, чтобы любить, нужно кого-то иметь под рукой? Это что — выбор товара? Покупка? Бакалейные продукты? Лично я любил женщину вообще, вот так. Я ее не встречал, а потому могу говорить с вами о любви! Нельзя встретить любовь и низвести ее до такого состояния! Она величественнее и сильнее всяких встреч! Любовь — это стремление к любви! Ее нельзя использовать! Любовь нельзя низвести до уровня жалких потребительских запросов! И потом, влюбленный человек сам не видит любви, он теряется и думает «черт, не может быть, неужели это и есть любовь?» Да, она самая и есть! И когда человек переживает настоящую любовь, она уносит его, как бурный поток, его больше нет с нами, чтобы говорить о ней!

Они ехали по Среднему Карнизу в украшенной цветами машине, с ненавистью переглядываясь и говоря о любви.