– О нем, расскажи мне о нем, – нервничая, попросила Инесса.

– Он, или Не-Он. Ему подойдет любое имя, – Габриэль улыбнулся взволнованной девушке. – Он всегда сдерживал свои инстинкты. И очень тщательно обдумывал все, что сделал или сказал. Поэтому невозможно предсказать его судьбу. Он чувствовал себя неуютно в современной жизни, которая заставляла постоянно размышлять, останавливаться, маневрировать. Я полагаю, ему хотелось бы жить в естественном, свободном мире, без сковывающих правил и ограничений. Я говорил ему много раз, что жизнь никогда не была таковой. Свобода, которой он жаждал, была в поиске свободы. Цель недосягаемая, но делающая нас свободными в борьбе за нее.

– А не бывает судьбы без инстинкта?

– Нет. Без инстинкта человек может быть прекрасным, но безжизненным, как статуя.

– Полная твоя противоположность.

– Не знаю. Откуда берется вдохновение, энергия, неожиданный образ – все то, что заставляет тебя петь, сочинять, дирижировать? Ты знаешь?

– Нет.

Габриэль округлил глаза в притворном изумлении.

– А я-то всегда думал, что у всех женщин от рождения намного больше ума и опыта, чем мужчине удается приобрести за всю жизнь.

– Это и называется инстинкт? – спросила Инесса, успокаиваясь.

– Нет! – воскликнул Габриэль. – Я уверяю тебя, что дирижеру оркестра нужно нечто большее, чем инстинкт. Нужно больше индивидуальности, больше силы, больше дисциплины – именно потому, что он не творец.

– А твой брат? – настаивала Инесса, уже не боясь скрытого подвоха.

– Il est ailleurs, [15]– сухо отрезал Габриэль.

Это утверждение дало Инессе простор для догадок. Она оставила при себе мысль о поразившей ее красоте юноши и стала задавать вопросы, которые лежали на поверхности: Франция, проигранная война, немецкая оккупация…

– Он герой или предатель, Габриэль? Если он остался во Франции…

– Нет, конечно, герой. Он был слишком благороден, слишком предан, не думал о себе, мечтал о служении… Даже если речь шла только о сопротивлении, а не о действии.

– Тогда можно предположить, что его уже нет в живых.

– Нет, я полагаю, что он в плену. Я предпочитаю думать, что он в плену. Знаешь, в детстве у нас была любимая игра: по карте мира или на глобусе мы разыгрывали в кости какую-нибудь страну – Канаду, Испанию или Китай. Когда кто-то из нас выигрывал, он начинал издавать вопли, знаешь, Инесса, как эти ужасные вопли из «Фауста», которых я вчера от вас добивался; мы кричали, как звери, как визгливые обезьяны, которые криками обозначают свою территорию и сообщают об этом всем остальным обезьянам: Здесь я. Это моя земля. Это мое пространство.

– Выходит, пространство твоего брата может оказаться камерой?

– Или клеткой. Иногда я представляю себе, что он заперт в клетке. Я даже захожу дальше в своих предположениях. Иногда я представляю себе, что он сам выбрал себе клетку и перепутал ее со свободой.

Темные глаза Габриэля неотрывно глядели на другой берег Ла-Манша.

Море, отступая, постепенно обретало прежние границы. Стоял серый, холодный вечер. Инесса ругала себя, что не взяла шаль.

– Быть может, мой брат, словно пойманный зверь, будет защищать свое пространство, я хочу сказать, территорию и культуру Франции. От вероломного, дьявольского врага – нацистской Германии.

Пролетела стайка птиц. Габриэль взглянул на них с любопытством.

– Кто учит птицу петь? Ее родители? Или у нее только и есть что смутные инстинкты, и птица сама должна всему учиться, ничего не переняв по наследству?

Он снова обнял ее, неистово, почти грубо; Инесса усмотрела в этом порыве проявление деспотического мужского начала, этакий мачизм, решимость не дать ей спастись живьем… Хуже было то, что он притворялся. Маскировал свой сексуальный аппетит артистической экзальтированностью и тоном наставника.

– Представить себе можно все, что угодно. Куда он поехал? Какова его судьба? Он был великолепен. Намного лучше меня. Тогда почему, Инесса, мне выпала победа, а ему поражение? – Габриэль обнимал ее все крепче, он прижался к ней всем телом, и, избегая смотреть ей в лицо, стал горячо нашептывать на ухо:

– Инесса, я рассказал тебе все это, чтобы ты меня полюбила. Пойми это. Он на самом деле существует. Ты видела его на фотографии. Это доказывает, что он существует. Я видел, как ты смотрела на снимок. Этот человек тебе нравится, ты его хочешь. Но сейчас его уже нет. Есть я. Инесса, я все это говорю, чтобы…

Она спокойно отстранилась от него, не выказав своего неудовольствия. Он не стал протестовать.

– Если бы он сейчас был здесь, Инесса, как бы ты с ним обошлась? Как со мной? Кого из нас двоих ты бы предпочла?

– Я даже не знаю, как его зовут.

– Шолом, я же тебе сказал.

– Прекрати выдумывать, – произнесла Инесса, уже не скрывая горечи, которую вызывала у нее вся эта ситуация. – Ты на самом деле увлекся. Я иногда начинаю подозревать, что мужчины любят не нас, а просто любят соревноваться с другими мужчинами и выигрывать… Вы до сих пор играете в солдатиков. Шолом, Саломон, Солар… Ты злоупотребляешь.

– Представь себе, Инесса, – продолжал настаивать Габриэль Атлан-Феррара. – Представь, что если бы ты бросилась в море с четырехсотметрового обрыва, ты бы погибла, не достигнув в падении волн…

– Ты был тем, чем он не мог быть? Или он был всем тем, чем ты не смог стать? – резко произнесла Инесса, чувствуя подступающую ярость и давая волю своему инстинкту.

Взволнованный и раздосадованный Габриэль стиснул кулаки от накатившего гнева. Инесса с силой разжала его пальцы и положила на открытую ладонь какой-то предмет. Это была хрустальная печать, излучающая свой собственный свет, сквозь который проступали загадочные письмена…

– Я ее нашла в кладовке, – сказала Инесса. – Мне показалось, что она не твоя. Поэтому я беру на себя смелость тебе ее подарить. Подарок непорядочной гостьи. Я была в кладовке. Я видела фотографии.

– Инесса, фотографии часто лгут. Что с ними делает время? Ты думаешь, что фотографии не живут своей жизнью и не умирают?

– Ты это уже говорил. Со временем наши портреты начинают лгать. Это уже не мы.

– Какой ты сама себе кажешься?

– Я кажусь себе девственницей, – она принужденно улыбнулась. – Я любимица семьи. Мексиканка. Мещаночка. Такая неопытная. Учусь. У меня обнаружился голос. Поэтому я совершенно не понимаю, почему в самый неподходящий момент ко мне возвращаются воспоминания. Наверное, у меня слишком короткая память. Мой дядя-дипломат всегда говорил, что память о большинстве событий длится не больше семи секунд и требует не больше семи слов.

– Разве твои родители тебя ничему не научили? Вернее, так: чему тебя научили родители?

– Они умерли, когда мне было семь лет.

– Для меня прошлое совсем не здесь, – сказал Габриэль, напряженно вглядываясь в противоположный берег пролива.

– А мне нечего забывать, – она как-то неестественно повела плечами, это был странный, будто не ее жест, – но я чувствую настоятельную необходимость оставить прошлое позади.

– А я, напротив, иногда хочу оставить позади будущее.

Песок заглушал звук их шагов.

Он уехал внезапно, не попрощавшись, покинув ее одну в военное время, на пустынном берегу.

Габриэль мчался на своем MG, возвращаясь той же дорогой – через лес Ярбери и Дерноверскую пустошь. Он остановился только на высоком земляном холме неподалеку от реки Фрум. Отсюда уже не было видно море. Местность походила на нейтральную полосу, на границу без пограничных столбов, на убежище без крыши, заброшенные руины, без обелисков и колонн из песчаника. Небо над Англией столь стремительно, что человек может остановиться и вообразить, что он сам быстро движется вместе с небом.

Только там Габриэль смог признаться себе, что никогда не умел постичь женщину и разобраться, что же перед ним – похотливая доступность или абсолютная чистота и искренность. Ему хотелось, чтобы она его простила. Наверное, Инесса понимает, что он просто ошибался, что бы он там ни сделал… Габриэль не отрицал, что испытывает желание, поэтому и чувствовал потребность покинуть ее. Он надеялся, что она не думает о нем как о трусе или предателе. И что воспоминания о нем, Габриэле Атлан-Феррара, не сольются с образом другого, товарища, брата, того, кто сейчас где-то в другом месте… Он молил, чтобы юной мексиканке, которая столь явно себя недооценивала, всегда хватало ума и чувства проводить границу между ним и другим. Он жил сегодня, в реальном мире, был связан обязательствами, путешествовал, отдавал распоряжения, в то время как другой был свободен, имел возможность выбора, мог целиком посвятить себя ей… Любить ее, даже так, любить ее… Он был где-то в другом месте. Габриэль же был здесь.