Я остановился у пивной «Георг» на окраине Ройстона, съел несколько сэндвичей с языком, выпил полторы пинты горького пива, принял таблетку, купил четвертную бутылку «Белой лошади» и покатил дальше. В Кембридже я зашел в кинотеатр и отсидел сорок минут на широкоэкранном вестерне (в котором, если исключить бесконечную болтовню и еще более бесконечное мертвое молчание, один тип выстрелил в другого и промахнулся), прежде чем пришел к выводу, что в напряжении и возбужденном состоянии мне больше не усидеть на месте. В худшие минуты жизни, когда я сидел в кинозале, меня охватывало удивительно сильное предчувствие смерти, которое складывалось из случайной комбинации темноты, ощущения присутствия невидимых незнакомцев, неестественно цветных, изменчивых образов на экране, голосов, не совсем похожих на голоса. Некоторое время я гулял по улицам, подсчитывая шаги и убеждая себя в том, что между трехсотым и триста пятидесятым должно произойти нечто интересное; это продемонстрирует, что Эллингтон неплохой прорицатель и на его предсказания можно положиться. Между трехсотым и триста сороковым шагом ничего заслуживающего внимания, даже более или менее смазливой рожицы на глаза не попалось, в связи с чем я направился к стенду с книгами в мягких обложках, который разглядел сквозь стеклянную витрину супермаркета. Магазин еще был открыт; я вошел и купил книгу, о которой ничего не слышал, написанную автором, чье первое произведение — сатиру на провинциальный образ жизни — рекламировали, как мне помнилось, некоторое время назад. В маленьком коктейль-баре «Университетского герба» я провел за чтением около сорока минут, а потом, по дороге к машине, выбросил книжонку в мусорную урну. В характерную для всей беллетристики надуманность автор сделал собственный вклад: любую, даже самую проходную фразу, он снабдил словесными узорами и завитушками, напоминающими о некоторых древних культурах, где было принято украшать каждый квадратный дюйм святынь — идолов или построек; привычно раскручивал фабулу насильственными и необоснованными переходами от одной едва обозначенной сцены к другой; однообразно строя характеры, где, описывая своего персонажа по одному типу клише, тут же выносил ему приговор в соответствии с другим, столь же приевшимся клише. А впрочем, чего я ожидал? Ведь эта штука была романом.

Снова отправившись в дорогу, на этот раз в полной темноте, я почти сразу же ощутил панику. Причин бояться встречи с Андерхиллом было более чем достаточно, но эта паника не имела к ним ни малейшего отношения: меня охватил подлинный, беспредметный, немотивированный страх, который в детстве заставлял выскакивать из дома и через соседний пустырь бежать до тех пор, пока буквально не свалишься с ног от усталости; позднее он же принуждал меня вслух читать самому себе газету от начала до конца и непременно выговаривать слова как можно быстрее, в том же темпе притопывая то одной, то другой ногой. В таком плачевном состоянии трудно вести машину на скорости тридцать-шестьдесят миль в час по загруженной транспортом не очень широкой дороге. Каждый раз, когда я забирал вбок, чтобы обогнать идущую впереди машину, а навстречу неслась вереница прорезающих темноту фар, или когда приближался к крутому повороту, обоснованный страх, казалось, навсегда сметал необоснованный, но снова отступал перед ним, как только опасность оставалась позади.

Авария произошла на повороте ветки А595, в трех милях к югу от Ройстона и в четырех — от моего дома. Я догнал машину с очень широким корпусом, видимо, марки «хамбер хок», которая ехала на скорости около сорока миль, и стал ее обходить где-то за двести ярдов от начала поворота, это не очень опасный маневр при условии, что «хок» не начнет менять скорость. Однако шофер, несомненно подстегнутый идиотской злостью из-за того, что какая-то наглая кроха пробует его обогнать, поддал газу. Когда две машины бок о бок принялись сворачивать влево, огромный спаренный грузовик с красными огнями по бортам, которые очерчивали в ширину габариты его груза, выехал из-за поворота нам навстречу. У меня не было запаса скорости, чтобы обогнать «хок», а поведение его шофера стало непредсказуемым; поэтому, доверившись собственной зрительной памяти, где запечатлелась траектория дороги, по которой ездил четыре раза в неделю в течение семи лет, я повернул машину наперерез грузовику вправо к широкой, как мне думалось, обочине, обсаженной густым травянистым дерном. Обочина действительно там была, по оказалась куда более неровной и крутой, чем я предполагал. По этой причине мою машину сбросило вниз, и она, видимо на очень малой скорости, срезалась в кирпичное прикрытие водопровода (как выяснилось позднее), а я стукнулся обо что-то головой.

— С тобой все в порядке, приятель? — послышался чей-то голос.

— Да, благодарю вас.

— Ну ты даешь, черт тебя дери! Что, последних мозгов лишился? Двойной обгон на таком повороте! Накачался, наверное, как водится.

— Нет.

— Или ты совсем косой, пли у тебя не все дома, одно из двух. Слышишь, он удачно отделался. Хочешь верь, хочешь нет — сам говорит.

Другой голос что-то ответил, но что именно, я вспомнить потом уже не мог. Знаю только, что какое-то время спустя я стоял напротив моего дома, а машина, возможно, «хамбер хок», от него отъезжала. Я чувствовал себя совсем невесомым, словно нахожусь на луне или собираюсь расстаться со своей телесной оболочкой, как бывало после тяжелой ночи и обильного ленча, или в детстве, когда с любопытством наблюдаешь за всем без всякой корысти и личного интереса.

Было без восьми двенадцать. Самое подходящее время, сказал я себе. За темными окнами дома был покой. Великолепно. Я вошел в бар, достал бокал, сифон с содовой и бутылку «Глен Гранта», затем немного выпил, проглотил таблетку и прошел в ресторан, чтобы провести там оставшиеся минуты. Я присел к угловому столику, там, где у Андерхилла была приемная, передо мной горела одна-единственная затененная лампа, которая не могла его отпугнуть. Я сидел почти напротив окна, у которого он обычно появлялся, дверь в холл находилась с противоположной стороны, по диагонали от меня. Ночь была теплой, но не душной. Я услышал очень отдаленный бой часов на деревенской церкви, отсчитывавших двенадцать ударов. Я не мог вспомнить, какой из них указывает точное время — первый или последний (если часы не бьют через каждые пятнадцать минут). Во всяком случае, пока стоял звон, ничего не произошло. Потом — тоже. Вероятно, часы спешили. Но и на моих было две с небольшим минуты первого.

В двенадцать десять я решил, что затея провалилась. Я мог неправильно расшифровать послание Андерхилла, да и само послание — фикция. Я ошибся, когда решил, что чернила свежие, он просто хотел посмотреть, сумеет ли меня одурачить и заманить на встречу, короче, пошутил, да и только. Я сидел, не зная, чем занять время. В голове проносились мысли о Джойс, Эми, Даяне, отце, Маргарет, молодом человеке, о смерти, привидениях, в водке, к снова о Джойс, и снова об Эми. В моем нынешнем (возможно случайном, но затянувшемся) состоянии отрешенности все эти темы казались очень интересными, но заботили меня так же, как, скажем, проблема отлова китов в Новой Англии в прошлом веке нынешнего рыбака из Гримсби, наделенного умом и воображением.

Я и не предполагал, что у меня хватит выдержки так долго не смотреть на часы. Затем все-таки взглянул. Был час ночи. Без трех минут. Прекрасно. В соответствии со всеми правилами вежливости и здравым смыслом часовое ожидание более чем достаточно. Я налил в бокал немного разбавленного вина и стал медленно его потягивать. Едва слышно, но, пожалуй, отчетливее, чем раньше, забили часы на церкви. Я встал, собираясь уходить.

— Постойте. Я пришел, как и обещал, — сказал кто-то из угла напротив двери, оставаясь в тени.

— Вы опаздываете, доктор Андерхилл.

— Нет. Я крайне пунктуален. Но перейдем к делу. Наш серебряный друг с вами?

Я не думал о фигурке уже много часов, но, пощупав карман, убедился, что она там.

— Да.

Из угла донесся шорох, напоминающий вздох.