— Все в порядке?
— Конечно. Вы только что упомянули божий промысел, — сказал он, обнаруживая хорошую память, которую было обидно за ним признавать. — В связи с этим хочу отметить интереснейшую вещь. Смею вас заверить, что о божьем промысле человеческая фантазия создала больше басен, чем о любом другом догмате веры (за исключением мученичества, разумеется, в котором просматривается откровенная сексуальность), ибо, используя представления о божьем промысле, человек дает выход своему бессознательному и может адаптировать его в социально приемлемых формах. Божий промысел! Ха-ха. Ни я, ни любой другой на моем месте не скажет вам, что это такое и с чем его едят, а несчетное количество молодых служителей церкви не постесняются, черт возьми, поставить под сомнение само его существование. Безусловно, наметилась и еще одна тенденция — вслед за бессмертием души через двадцать — двадцать пять лет вытолкать взашей и скомпрометированного бога. А теперь я должен извиниться перед вами, потому что хочу пойти поболтать вон с теми двумя потрясающими куколками. Самое главное, это…
— Я пойду с вами.
Не сговариваясь (как я предполагаю), по случаю похорон Джойс и Даяна были одеты совершенно одинаково: черный шерстяной костюм, белая блузка, украшенная английским кружевом, черные сетчатые чулки и черная соломенная шляпка. Благодаря этому они еще больше, чем обычно, походили на сестер, даже на близнецов. Пока пастор развенчивал христианство в моих, а скорее в своих интересах, я наблюдал, как они болтали, сидя на подоконнике, и задавался вопросом, обсуждают ли дамы предстоящие нам забавы. Вспомнил, что предупредил Даяну о выдумке, предназначенной для Джойс, будто идея организовать оргию принадлежала Даяне, но стоило мне в сопровождении пастора, угрюмо и неуклюже шагавшего рядом, подойти к ним, как сразу понял: мои опасения напрасны. Все настолько хорошо, что лучше не придумаешь: их плечи и колени соприкасались, щеки заливал легкий румянец и каждая в характерной для нее манере бросала на меня заговорщицкие взгляды: Джойс открыто и серьезно, Даяна с наигранным смущением и легкой стыдливостью.
— Мистер Сонненшайн объяснял мне, что такое божий промысел, — сказал я.
Пастор сразу же дернул бедром и противоположным плечом. Он резко произнес:
— Действительно, знаете ли, время от времени я занимаюсь такими вопросами.
— Так что же, по-вашему, божий промысел? — спросила Джойс заинтересованно, вполне дружелюбным и рассудительным тоном, который, согласно моему опыту, означал предостережение.
— Видите ли, я думаю, проще ответить на ваш вопрос, объяснив, что не входит в это понятие. Например, он не имеет никакого отношения ни к адскому огню, ни к заботе о душах человеческих, ни к воскрешению из мертвых, ни к сообществу праведников, ни к грехопадению, ни к раскаянию, ни к исполнению своего земного предназначения, где…
Я набрался терпения для дальнейшего знакомства с перечнем понятий, к которым божий промысел не причастен, однако Джойс тут же прервала пастора:
— Но что же все-таки такое сам божий промысел?
— Я бы сказал… сказал, что… это те дела, которых ждет от нас Господь. — Фраза явно была отмечена лукавством. — Это борьба за социальную справедливость и против угнетения в любом уголке земли, будь то Греция или Родезия, Америка или Ольстер, Мозамбик, Ангола или Испания, или…
— Но это все политика. А что вы скажете о религии?
— Для меня политика и есть религия, в самом прямом смысле этого слова. Разумеется, я могу заблуждаться по поводу целого ряда вещей. И не собираюсь учить людей, как им поступать и что думать…
— Но вы же священник, — произнесла Джойс все так же рассудительно. — Вам платят за то, чтобы вы учили людей правильно думать.
— Простите, с моей точки зрения, ваши представления старомодны.
— Мистер Сонненшайн, — вмешалась Даяна, так резко разделяя его фамилию на три слога, что та стала похожа на китайскую.
Пастор выдержал длинную паузу. А затем спросил:
— Да, миссис Мейбари?
— Мистер Сонненшайн… Вы не испугаетесь, если я задам вам один дерзкий вопрос?
— Нет. Разумеется, нет. Это для меня…
— Какой смысл для человека, безразличного к таким понятиям, как долг, человеческая душа и грех, носить сан священника? Разве не об этих вещах должны заботиться служители Господа?
— Конечно, существуют традиционные…
— Я хочу сказать, что безусловно разделяю вашу точку зрения по поводу Греции и прочих стран, там творятся безобразия, но это всем известно. Не обижайтесь, прошу вас, но среди нас найдется немало людей, которые скажут, что человеку вашего звания не подобает произносить речи… так сказать…
— Телевизионных журналистов в передачах о сегодняшних проблемах, свободе и демократии, — произнесла Джойс еще более рассудительно, чем прежде.
— Видите ли, для этого вы нам не нужны. Мистер Сонненшайн…
— …Да, миссис Мейбари?
— Мистер Сонненшайн, неужели не ясно, что мы, к вашему сведению, люди передовые и широко образованные, и вы слишком много на себя берете, когда обличаете всех и каждого так пламенно и с такой резкостью и нетерпимостью, вместо того чтобы, понимаете ли?..
— Чтобы вести себя как все остальные, — сказала Джойс. Она посасывала шерри, глядя на меня поверх бокала.
— Но человек обязан говорить ту правду, в которую верит, иначе…
— О, вы действительно так думаете? А не кажется ли вам, что самая рискованная вещь на свете — говорить правду? По всей вероятности, это ваше собственное мнение, будто вы знаете всю правду, — закончила Джойс.
— Да. Ну что ж, пусть будет по-вашему. Мне нужно повидаться с майором, — неожиданно выпалил служитель Господа и с такой стремительностью и решимостью выскочил за дверь, что свидание с майором (хотя действительно здесь был такой отставник), видимо, было не чем иным, как фамильным эвфемизмом, обозначавшим потребность облегчиться.
Я повернулся к моим девочкам; раньше мне не приходилось присутствовать на их совместных выступлениях.
— Великолепно, вы его выпроводили наилучшим образом, без малейшего промаха. Не могу удержаться от комплиментов. Приглашаю вас выпить, не возражаете?
Во время моего монолога они переглянулись и обратили ко мне взоры, отнюдь не согретые теплым чувством. Даяна, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:
— Морис, зачем ты притащил сюда это отвратительное занудливое животное?
— Я его не тащил. Он сам выразил желание поболтать с вами, и я подумал, что смогу быть полезен, если отправлюсь с ним…
— Ты не мог его задержать? — спросила Джойс.
— Думаю, что смог бы, если б знал, как это для вас важно.
— Конечно, Морис, ты же видел, что мы беседовали.
— Прошу прощения. Но как бы там ни было, продолжим беседу…
— Хочешь поговорить о сексе на троих? — сказала Джойс, не понижая голоса, словно мы разговаривали на обыденные, менее эмоциональные темы.
— Ш-ш-ш… Да. Итак, что вы…
— Мы решили, что в четыре часа было бы удобнее всего, — сказала Даяна.
— Великолепно, мы могли бы…
— Где? — спросила Джойс.
— Думаю, мы могли бы устроиться в восьмом номере, во флигеле. До понедельника его никто не бронировал. Я предупрежу Дэвида, и он позаботится, чтобы нас не беспокоили.
— Что ты ему скажешь?
— Положитесь на меня.
С Дэвидом я переговорил, как случалось неоднократно и раньше, когда надо было принять даму в моем доме, хотя просить, по обыкновению, занести в номер бутылку шампанского, ведерко со льдом и бокалы не стал, и дело было не в моей скаредности, а в недостатке воображения, ибо объяснить, почему потребуется именно такое количество бокалов, я не мог. Короткий разговор с Дэвидом состоялся сразу же после завтрака в главном зале ресторана. Там был пастор, который полностью пришел в себя после выволочки, устроенной ему девочками; находясь в приподнятом настроении и попивая кофе, он то и дело намеренно придирался к Нику (тот признался мне в этом позднее), но, вероятно, полностью захмелев от трех стаканов «Тейлора» 1955 года, убрался восвояси. Про себя я пожелал ему на пикнике в Ньюхем-гардене окончательно сойти с рельсов. После его ухода я зашел в контору, запер дверь, выключил телефон и постарался сосредоточиться на мыслях об отце.
