В столовой все трое сидели за кофе. Чашки были пусты. Пока они преодолевали молчание, которое воцарилось при моем появлении, я налил себе стакан кларета и начал жевать хлеб с кусочком чеддера.
Явно неудачно подготовившись, Ник, как бы между прочим, заявил, что, раз уж он случайно захватил с собой кое-какую работу, а в университете срочных дел не предвидится — разумеется, если это удобно, — он бы с радостью провел пару дней без малютки Джозефины, у которой снова режутся зубки, и остался бы на похороны. Люси тоже хотела бы возвратиться к похоронам, если нет возражений, а пока что, завтра утром, отправится обратно домой. Я сказал, что и это, и все остальное меня абсолютно устраивает.
Снаружи доносился шум, было слышно, как люди, выйдя из дома, останавливаются, болтая друг с другом, рассаживаются по машинам и отъезжают — эта разноголосица звуков всегда ненадолго пробуждала во мне оживление, печаль и беспочвенную зависть. Сегодня, впрочем, как и всегда по вечерам, старый римлянин, елизаветинские юные кавалеры, французские офицеры и девушка смотрелись в комнате лучше, чем днем, сливаясь с окружающими предметами, хотя их присутствие все равно ощущалось. Влажность воздуха, казалось, снова увеличилась, во всяком случае, у меня на лбу и у корней волос выступил пот.
— Подумать только, это просто невероятно, еще вчера дедушка был с нами, живой, — сказала Джойс.
Она никогда не принадлежала к людям, которые воздерживаются от неприятных замечаний в силу их очевидности.
— Ты права, — ответил я, — но о таких вещах стараются не думать, даже в трудном положении, когда кажется, что от тяжелых мыслей невозможно избавиться. Как это людям удается — просто невероятно! Честно говоря, не могу себе представить, почему человек, расставшийся с детством и теоретически достаточно зрелый, чтобы понять, что такое смерть, не посвящает всего своего времени размышлениям о смерти. Это завораживающая мысль — ты ничто, ты нигде, а мир продолжает существовать, как ни в чем не бывало. Только для тебя все остановилось и не на миллионы лет, а навсегда. Ты дошел до последнего рубежа, и впереди тебя ничего не ждет. Я могу представить любого человека, погрузившегося с головой в созерцание этой перспективы, потому что рано или поздно мы все там будем, и — скорее рано, чем поздно. Разумеется, сказать, что ничего, кроме небытия, тебя впереди не ждет, значит не открыть всей правды. Предстоит перенести и многое другое, например, сидеть в ожидании врача, решиться сделать анализ, ждать, пока его возьмут, считать дни до получения результатов, отважиться на другой анализ, тянуть время, пока его сделают и ты получишь ответ, лечь на обследование и остаться в больнице, и ждать операции, и прихода анестезиолога, и сообщения о том, что у тебя нашли, и решиться на вторую операцию, и томиться, теряясь в догадках, как она прошла, и услышать, что, к несчастью, нельзя рассчитывать на полное выздоровление, но, естественно, будут приняты все меры, чтобы продлить жизнь и облегчить страдания; это и будет вашим первым шагом. Но вам предстоит пройти долгий путь, прежде чем начнет разматываться цепь событий, которые случаются с вами в последний раз; например, последний день рождения, отъезд из дома, обед за общим столом, а затем потянутся заключительные звенья — прогулка, спуск по лестнице, тяга лечь в постель, бессонница, неподвижность, желание прикрыть глаза и вздремнуть. Но и это тоже только начало…
— Не со всеми так бывает, — сказала Джойс.
— Да, совершенно согласен, с некоторыми дело обстоит намного хуже. Я ничего не говорил о боли. Но для большинства из нас все будет либо так, как я описал, либо так, как случилось с отцом. Если соблюдать осторожность и если вам дьявольски повезет, можно протянуть еще с десяток лет, или с пяток, или два года, или шесть месяцев, но тогда, разумеется, и в этом я абсолютно уверен, стремясь к объективности, вы оцените совсем с других позиций то, что вам уже недоступно. Поэтому в будущем, каким бы оно ни было, каждый день рождения нужно подготавливать и справлять, как последний в жизни, то же самое можно сказать о любом уходящем вечере, и когда останутся позади четыре из отпущенных вам пяти лет или пять из оставшихся шести месяцев, радуйтесь всему, что вам еще доступно, включая сон или пробуждение и так далее. Таким образом, как бы ни повернулись события, разделите ли вы судьбу отца или вам уготовано иное, почувствовать себя победителем будет трудно, я не знаю, чей удел хуже, ваш или чужой, но в одном убежден твердо — в каждом заключено нечто такое, что вызовет у вас желание хотя бы ненадолго занять его место. Одно известно наверняка: наступит час, когда человек, каков бы ни был его жребии, вступит на свой последний путь, и это неотвратимо.
Ник зашевелился и что-то пробормотал. Люси, бросив на меня взгляд и убедившись, что пока я выложился полностью, произнесла:
— Страх смерти проистекает из нежелания подчиняться фактам, логике и здравому смыслу.
— О, в таком случае подавить его не составило бы труда. Но это не просто страх. И не только страх. К нему примешивается какая-то злость, ненависть, вероятно, возмущение, проклятия, отвращение, сожаление, думаю, даже отчаяние.
— Разве за этими чувствами не стоит эгоизм? — в голосе Люси слышалось что-то вроде жалости ко мне.
— Возможно, — сказал я, — но людям обычно становится не по себе, когда они замечают, что привязаны к одной из ветвей в той цепи событий, о которой я говорил раньше. Это чувство вполне естественно для любого человека, который поймет, что мы прикованы к этой цепи с самого рождения.
— Не волнуйся, Ник, я просто стараюсь помочь. Естественно, это так. Но естественно и другое — зачастую мы находимся во власти эмоций, которые лучше не испытывать. Боязнь темноты, например; она совершенно естественна, но сам человек может справиться с нею хотя бы с помощью разума. То же самое можно сказать и о смерти. Начнем с того, что смерть — не форма бытия.
— Именно это меня и не устраивает.
— Она даже не событие в человеческой жизни. А все, о чем вы говорили, — боль, тоска, которые действительно могут стать невыносимыми, — проявляются только в жизни.
— Именно этим она меня и отталкивает. И многим Другим тоже, позволь тебе заметить.
— Я имею в виду то, что, находясь при смерти, вы теряете ясность сознания и не можете сами за нею наблюдать. Было бы огромным потрясением стать свидетелем собственной смерти. Но нам этого не дано. Смерть — за гранью нашего опыта.
— В том, что мы испытываем до смерти, тоже хорошего мало и удовлетворения не приносит. Древние ассирийцы верили в бессмертие, не ведая ни о небе, ни об аде, ни о каких-то других формах потустороннего мира. С их точки зрения, душа остается рядом с телом навечно и ведет за ним наблюдение. Черт его знает, есть ли за чем наблюдать, но в любом случае она рядом.Некоторые, видимо, думают, что это ужасно, хуже, чем тлеть в могиле, но мне так не кажется. Хоть что-то от тебя остается.
— Несомненно, остается, но и только. Как бы при том вы проводили время? Уверена, вы бы поняли, что вам его просто некуда девать.
— Пожалуй. Ну что ж, можно было бы поразмышлять. Да мало ли чем еще заняться.
— Пойду спать, — сказала Джойс. — У меня утром стирка. Спокойной ночи, Ник. Спокойной ночи, Люси.
Она поцеловала обоих, потом без всякого выражения бросила мне:
— Не задерживайся.
Когда она уходила, я налил себе шотландского виски с содовой. Ник выглядел абсолютно измученным. Люси, кажется, устроила перерыв на пару минут, как на семинаре между двумя темами. Налив себе ровно полчашки кофе и добавив совсем немного молока, она произнесла:
— Э-э, Морис, если я правильно вас поняла, вы не допускаете возможности жизни после смерти.
— Господи, конечно, нет. Я никогда не верил в такую чепуху, даже ребенком. Смерть казалась мне чем-то вроде сна или забытья, это несомненно. В противоположной точке зрения слишком много эгоизма, если хочешь. И конечно же, преувеличений. Только сумасшедшему она близка и понятна. Но почему ты спрашиваешь?
