Джойс подала холодные закуски: артишок с соусом, бреденхемскую ветчину, язык, который шеф-повар прессовал собственноручно, паштет из дичи его же производства, салаты и блюдо из сыра с редисом и зеленым луком. Я отодвинул артишок, блюдо, которое вызывало у меня постоянное отвращение по биологическим причинам. Я неоднократно повторял, что человеку с излишним весом не следует есть ничего другого, потому что с каждым разом он будет получать меньше калорий, чем пережигать, с трудом выковыривая из этого чертова овоща ничтожные крохи питательности. Могу предположить, что очень маленький человек, вынужденный принимать пищу не намного реже, чем полевая мышь или крот, быстро умер бы от голода или истощения, оставшись на складе, заваленном артишоками; но он испустил бы дух еще скорее, совершая, помимо всего прочего, идиотскую процедуру макания каждого листа в соус.Однако я хранил эти мысли про себя, частично из-за Джойс, которая любила любую съедобную вещь, а артишоки особенно, так как она не осталась бы в долгу и обрушилась бы на меня с упреками за мое отвращение к пище.
И в этом есть изрядная доля истины. По-моему, пища не только отвлекает от дела, пока ты ешь и сидишь в ожидании следующего блюда, но и обладает магической силой, принуждающей к безделью до и после ее приема. В отведенное для еды время никто не имеет права испытывать иные чувственные побуждения, а ведь ни одно из них не накатывает на вас так неотвратимо и так часто. Кое с какими съедобными вещами еще можно примириться. Фрукты проглатываются без труда, от хлеба во рту почти сразу ничего не остается, а пряности имеют вкусовую ценность, превосходящую их питательные качества. Что касается всего остального — разжевывания волокнистого мяса, вытаскивания костей из безвкусной, забивающей рот рыбы или заглатывания абсолютно бесполезных овощей, — все это не имеет ничего общего с моими представлениями об удовольствии. Во всяком случае, секс не нуждается в одновременной беседе, а алкоголь не требует пережевывания.
И никакими напитками такой ленч уже не украсить. Стараясь сосредоточиться на своих претензиях к пище, я залил кусок ветчины и языка острой приправой и горячим соусом и смыл все это в глотку полным стаканом крепкого виски с содовой. Внешне оно не выглядело таким уж крепким, так как я употреблял один из сортов мало окрашенной шотландской водки, которая очень удобна для человека, нуждающегося в более сильном зелье, чем он рекомендует другим. Лук и редиску удалось отправить в желудок при помощи небольшого куска свежего чеддера; мой завтрак удался на славу. Мы перешли к кофе — традиционному инструменту для искусственного затягивания пищеварительного процесса за общим столом. Я выпил довольно много кофе, но не из желания протрезветь, так как от кофе толку мало (а я сверх всяких ожиданий уже протрезвел), а чтобы стряхнуть сон. Мне нужно было сохранить форму на вторую половину дня.
Как только Эми вышла из-за стола, я привел мысли в порядок. Когда между собой разговаривают двое, сохраняется шанс, что один может выслушать другого со всем вниманием и отнестись к услышанному всерьез. Если собеседников больше, этот шанс сводится к минимуму. Я отказался от намерения отозвать Ника в сторону, налил себе еще кофе и, обращаясь все-таки к нему, а не к остальным, сказал как будто между прочим:
— Знаете, у меня возникло сомнение, а не могло ли в комнате появиться что-то необычное, когда старик умирал? Я спросил…
— Что значит необычное? — резко спросила Люси, твердо решившая внести в вопрос ясность, прежде чем мне удастся окончательно переключить беседу на футбол или виды на урожай.
— Я как раз к этому и подхожу. По рассказу Джойс, прежде чем потерять сознание, он вскочил и уставился на дверь, хотя там никого не было. Потом, перед самой смертью, он спросил меня: «Кто?» и «там у…» чего-то. Я думаю, он хотел сказать: «Кто там у двери?» То есть…
— Не вижу ничего необычного, — сказала Люси. — С ним случился удар… у него могли быть…
— Продолжай, папа, — произнес Ник.
— Хорошо. Это первое, скорее, два первых замечания. Дальше, за несколько минут до того он рассказал, что слышал, как кто-то прохаживался взад и вперед по коридору. Не думаю, чтобы это было какое-то живое существо, хотя, само собой, вряд ли важно, ходил там кто-то или нет, я это признаю. Потом, дважды, прошлым вечером и около часа назад, на верхней площадке лестницы я видел женщину, да-да, в простеньком домашнем платье фасона восемнадцатого века. И думаю как в первый, так и во второй раз она бесследно исчезала. Сказать что-нибудь наверняка про вчерашний вечер не берусь, но сегодня, когда она спускалась по лестнице, я бросился следом, однако никто, кроме меня, ее не видел. Если бы она вышла через центральную дверь, Ник бы ее заметил, правда, Ник? Прости, что плету всякую чушь про нее, но тогда я чуть не свихнулся. Признайся, ты видел хоть кого-то, когда входил в дом?
Острое желание облегчить душу, всего-навсего рассказав кому-нибудь о своих впечатлениях, наложило отпечаток даже на мой тон, и Ник отвечал очень обдуманно:
— Да, ничем не могу помочь, там никого не было. Но что из этого? Кто она, по-твоему, эта женщина?
Я понял, что не могу выдавить из себя ни слова, хотя в голове от слов было тесно.
— Но ведь ты сам слышал пересуды, якобы с нашим домом что-то неладно. Не знаю, разумно ли говорить о таких вещах, но все это действительно заставляет задуматься. Кроме того, там был Виктор…
Я бросил взгляд на Виктора, который, как крышка на блюде, сидел напротив камина, подобрав под себя лапки и изображая благонамеренного кота, с которым ничего или почти ничего необычайного, в принципе, приключиться не могло.
— Когда с отцом случился удар, Виктор вел себя так, будто был чем-то сильно напуган. Стрелой промчался мимо, когда я вернулся в комнату. Сам не свой от страха, это несомненно.
В тот момент я был не в состоянии оторваться от собственных мыслей. Все три мои собеседника выглядели так, словно долго вслушивались в какой-то рассказ, ни в коей мере не показавшийся им странным или неожиданным, но оскорбивший их до глубины души, иначе не скажешь. Я чувствовал себя болтливым, эгоистичным и очень, очень глупым.
В конце концов. Люси зашевелилась и бесстрастно изрекла (я вспомнил, что она получила вторую премию за участие в каком-то философском сборнике, сдаваемом «новым» университетом):
— Я делаю вывод, что в ваших словах содержится намек на присутствие в доме привидений.
Сердце чуть не выскочило у меня из груди, когда слово наконец было произнесено. Я не мог выдавить из себя даже жалкой шутки по поводу домов, населенных духами, или испаряющихся женщин в старинных одеяниях, которые, как принято считать, вызывают именно такие ассоциации.
— Да, — сказал я.
— Прекрасно, но, во-первых, считается, что не коты, а собаки чувствительны к паранормальным явлениям. Нет возможности выяснить, что видел ваш отец, если он вообще что-то видел. А вы делаете из мухи слона, ссылаясь на то, будто он пробормотал пару бессвязных слов, которые толком вы могли и не расслышать. Что касается женщины, которую вы видели, ну что ж… Кто-то мог подняться наверх из холле; и спуститься вниз. Вы уверены, что она не зашло в одну из комнат на нижнем этаже, например, в женский туалет?
— Нет, не уверен. А что скажешь по поводу шагов по коридору?
— Что? Разве не вы заявили, что сами по себе они значения не имеют?
— Хм-м. — Я выпил глоток кофе.
— Помнится, вы рассказывали нам историю о привидении, которое якобы наведывается в ресторан, но речь шла о мужчине, не так ли? Слышали ли вы когда-нибудь о женщине-призраке?
— Нет.
Люси не просила представить свидетеля, но сейчас это было уже и не нужно. Ник смотрел на меня снисходительно, Джойс — раздраженно, скорее, с чувством, которое вылилось бы в раздражение, если б ей не вспомнилось, что недавно я потерял отца. Я усиленно искал в голове ответы. Но найти их было очень непросто. Какое-то изменение в обмене веществ или, возможно, почти целый стакан виски, которым я заправился, сделали мои мысли слегка расплывчатыми. Потом, вопреки всем ожиданиям, что-то прояснилось. Я снова повернулся к Люси.
