Неохота мне втягивать во все это Муцуки, не пришлось бы — не стала бы, но, уж раз так далеко зашло, выбора у меня нет. Придется просить его подыграть. В принципе это ж всего на один вечер. Забираюсь под чистые, белоснежные простыни. Переворачиваюсь на живот и гляжу сквозь дверь веранды в ночное небо. Подушка холодит щеку. Закрываю глаза и прислушиваюсь к происходящему. Так уютно, так тепло, безопасно… Когда лежишь вот так, словно Муцуки тебя обнимает. И я лежу, совершенно неподвижно, довольно долго. Милая, добрая комната. Все в ней точно охраняет меня — стены, окна, потолок, кровать. Когда закрываю глаза, сразу же осознаю. Просто чувствую. Вот они, мои совершенство и рай.

Когда Муцуки вернулся домой, я дремала на кровати. Проснулась, когда он одеялом меня укрыл. Было уже темно.

— Добро пожаловать домой, — говорю спросонок.

— Привет. А я тебе крокеттов  [13]принес, — улыбается он.

Стоило ему сказать — и я, кажется, уже чувствую их запах.

За ужином обрушиваю на него идею завести детей.

— Хорошо бы хоть одного иметь!..

Муцуки как-то странно на меня смотрит.

— С чего это ты вдруг об этом заговорила, ни с того ни с сего?

— Я сегодня говорила с доктором Какие. Он сказал — вероятность зачатия при использовании замороженной спермы очень высока. Но правда, это лучше делать, пока женщина еще молода. После сорока вероятность зачатия резко падает, успех достигается лишь в трех — семи процентах…

— После сорока? Да тебе ж до этого еще тринадцать лет жить!

— Это, конечно, да… — Я запинаюсь. — Но может, если мы заведем ребенка, твоя мама наконец меня полюбит?

Муцуки отвечает не сразу. Лицо у него суровое.

— Ты, конечно, понимаешь, что, родив ребенка, придется его воспитывать? Это тебе не щеночка завести. От ребенка не избавишься, как только он тебе надоест или как только с ним придется трудно.

— Не слишком-то это порядочно — говорить так о собаках!

Муцуки вздыхает.

— Единственное, что я пытаюсь объяснить, — это что иметь детей — очень и очень серьезно. Нельзя решаться на подобное очертя голову. И не стоит тебе особенно беспокоиться, как моя мамочка к тебе относится.

Теперь уж мой черед тяжело вздыхать.

— Рано или поздно мы будем вынуждены посмотреть в лицо фактам, — говорю я.

После ужина я завариваю чай. Пьем абсолютно молча — аж до половины второй чашки.

— У тебя никаких планов на завтрашний вечер нет? Нас мои родители обедать приглашают.

Лицо у Муцуки изумленное. Мои родители с вечера, когда завершилось приснопамятное семейное собрание, слова с ним не сказали.

— И в чем фишка?

Рассказываю ему о моем нынешнем визите, о том, как радостно приняла мама мою байку: сразу помчалась отцу звонить, меня и слушать не стала.

— Пойми ты. Это же проще простого! Только и надо — заглянуть к ним завтра по пути из больницы. Пообедаем с ними — и тебе всего лишь придется сказать им то, что они хотят от тебя услышать. Скажешь, что вы с Коном расстались, — и все, с них довольно… — Я очень стараюсь, чтобы мои слова прозвучали небрежно.

— Но, Секо, — я сразу понимаю-добра не жди, — это было бы нечестно. Я никогда не стану так лгать твоим родителям.

— Господи, Муцуки, снова здорово! — Я чувствую — все, сил у меня больше нет. — Что ж ты такой нерешительный?!

Я рассчитывала на яростно-обвинительный тон, а вышел какой-то хнычущий шепот.

— Ну пожалуйста… Всего один раз!

Муцуки печально смотрит на меня — и не отвечает. Я снова прошу: «Ну пожалуйста…» — а он по-прежнему молчит!

Раньше, чем успеваю осознать, что делаю, принимаюсь швырять в Муцуки все, что только под руку попадет. Чайник. Чайное ситечко. Диски. Фильтр для воды. Заварной чайник. Мелкие монетки. Книжки. Слезы льются ручьем, я бросаю в него все новые и новые предметы — и слышу, как ору в голос. Он, словно еж, ощетинился честностью своей, как колючками! Он не боится правды — и, если честно, это пугает меня до полусмерти. Я всегда считала — Бог создал Слово вовсе не для того, чтоб мы говорили правду. У меня сердце на куски разрывается. И зачем я вообще замуж выходила?! И почему только Муцуки мне так нравится?!

— Секо, родная! — Муцуки обнимает меня сзади, как маленькую. Замечаю — меня трясет. Контролировать себя я уже не способна. Всхлипываю все громче и громче. Нет, теперь уж жить без Муцуки я не смогу. — Все, все хорошо. Успокойся, тише. Все нормально…

Муцуки мягко убирает с моего лица прилипшие пряди волос, мокрые от слез и пота. Прикосновение его большой сухой ладони такое ласковое… Мне плохо, отвратительно. Резко разворачиваюсь в кольце его рук.

— Секо?

Наверное, для такого доброго человека, как Муцуки, это все ничего не значит. Должно быть, для него это — просто милосердие, дружеская привязанность, семейные обязательства… А я другая! Иногда боль становится нестерпимой, невыносимой. Тело — точно фрукт, который режут на куски. Вот и сейчас — его ладонь, поглаживающая мои волосы, его пальцы, застегивающие расстегнувшуюся сережку, — каждая мелочь мучает, как изощренная пытка.

— Пусти. Я в порядке!

Мне наплевать, что я не сплю с Муцуки. Я другого вынести не могу — его вечного спокойствия, его доброты! Изводящее меня ощущение воды, вытекающей между пальцами, — не от одиночества брака без секса, а от порожденного им комплекса вины, от удушающего страха задеть чужие чувства — и так все время, без конца…

В итоге приходится мне на следующее утро звонить мамочке и врать ей, что Муцуки, дескать, пишет важный медицинский отчет и никак не сможет выкроить время и приехать к ним в гости.

Проходит четыре дня, и как-то вечером Муцуки неожиданно заявляется домой с распухшей челюстью. Уголок рта у него окровавленный, полиловевший, на нижней губе — царапина. Говорит — его Кон ударил. Мне в голову неожиданно приходит страшная мысль.

— Ты, случайно, не пытался с ним порвать?

Муцуки качает головой — нет, дело в другом.

— Слава тебе Господи, — выдыхаю, прижав ладонь к сердцу. Снова смотрю на царапину Муцуки. Он пытается рассмеяться — ничего, не о чем беспокоиться, — но за беспечной улыбкой я угадываю подлинное страдание. — Так в чем же все-таки дело?

Муцуки молчит. А потом внезапно предлагает рассказать мне историю про Кона. Сам вызывается — впервые в жизни.

— А о чем история?

— О том, как мы стали близки.

— Эй, эй! Для такого дела надо как следует подготовиться! — Я торопливо приношу стаканы, пару кубиков льда и бутылку ирландского виски. — Все. Я готова. Вперед и с песней!

— Кон еще в старших классах учился, а я только-только на медицинский поступил, — начинает Муцуки. — Но ведь мы всегда дружили, мы соседями были, помнишь? Мы, думаю, почти как братья были, примерно так. Ты, может, не знаешь, но Кон в художественной школе учился. Очень талантливым считался, премии получал, все такое… Ладно. И вот в один прекрасный день — точнее, однажды среди ночи — Кон, как у него водилось, залезает ко мне в окно и спрашивает — ничего, если он у меня в комнате порисует? У него рюкзак с собой был, со всеми художественными причиндалами — кисти там, краски масляные, тряпочки, кисти вытирать, холст на подрамнике… все на свете. И еще у него канат был к щиколотке привязан, он на нем мольберт за собой затаскивал. В ту ночь полнолуние было, а он — точь-в-точь как киношный мальчишка, сбежавший из дома! С того раза он каждую ночь в мою комнату залезал, писал там. Прошла где-то неделя, и закончил он свою картину. Я думал — это будет что-то невероятное, может, мой портрет, может, еще что… Но на этой картине было только ночное небо. Миллионы звезд, разбросанных во тьме, — и все. «Это тебе», — сказал он.

Не знаю, ты, наверное, не поймешь, но я понял. Понял, что картина эта — любовное письмо, страстное, отчаянное. Любовное письмо, предназначенное мне. Мы так давно дружили! Я ведь тоже мучился, мы уже оба до ручки дошли, оба не знали, что делать. Небо на его картине было такое огромное, тихое, спокойное. .. Вот тогда-то между нами все и случилось. В ту самую ночь.