— Кто-то еще видел эти книги?

— Только тот приятель, — ответил Дельгадо. — Он рассказал нам об этом под строгой тайной. Мы были в недоумении. Какой путь к книгам нашел столь умный человек, как он? Он играл с ними, как девочка с куклами? Раскладывал их в продуманной связи с их смыслом? Хотел противопоставить себе фигуру из бумаги и чернил? Не знаю. Но окончательно его выбил из колеи несчастный случай, которого он никогда себе не простил и свидетелем разрушительных последствий которого я невольно стал.

Мне сказали, что уже два месяца Карлос доставляет себе удовольствие, читая французов XIX века при свечах в серебряном канделябре. Прежде мы беседовали на эту тему, потому что мне тоже нравится читать Гете, когда из музыкального центра доносится опера Вагнера, или, скажем, принимать Бодлера под Дебюсси. Это часть путешествия, и могу уверить вас, что наслаждение получается более интенсивным во всех отношениях. Быть может, вы знаете, что, когда мы читаем про себя, мы издаем звуки на неощутимой частоте. Но звук все равно существует. Голос не пропадает, он тих, но он есть. Мы разыгрываем строку, как инструментальную партитуру, и могу заверить вас, что это так же насущно важно, как и зрительный образ. Это задает тональность, мелодию, проходящую по словам и фразам, так что, когда вы добавляете к ним тихо играющую музыку, в глубине барабанной перепонки возникает гармонический контрапункт между вашим собственным голосом и звуком колонок. Если превысить громкость всего на несколько децибелов, музыка перекроет голос и убьет мелодию текста. И не только это, она способна обмануть ее. Плохой роман в сопровождении хорошего концерта может показаться намного лучше, чем есть на самом деле.

Мы в шутку обсуждали идею добавить свет свечей, но только в случае произведений, написанных до изобретения электричества. Это может показаться вам совершенно излишней эксцентричностью, но попробуйте осветить свечами написанное маслом полотно — и вы обнаружите, что оно приобретает абсолютно другой вид, отличный от привычного, как бы хорошо оно ни было освещено обыкновенно. Это новая картина, тени обретают жизнь, и, можно сказать, уже нет ощутимого различия между светом, рожденным от пигментов и масла, и комнатой, где картина находится. Пространство расширяется, и вы попадаете в полное новых открытий измерение.

Нечто подобно происходит с некоторыми книгами, потому что страница также являет собой замечательный рисунок. Это игра строк и фигурок, которые повторяются от гласной к согласной, следуя собственным законам ритма и композиции, и всегда имеют значение шрифт, размер букв, ширина полей, качество бумаги, правосторонняя или отцентрованная нумерация страниц, масса деталей, которые придают странице окончательный вид. Каким бы новым ни было издание, какой бы белой ни была бумага, в свете свечей она покрывается патиной, с дивным очарованием придающей ей новое значение, оттенки. А какое удовольствие получаешь от дорожек!

— Каких дорожек? — смутился я.

— Видите ли, это старый спор. Никто точно не знает, дело тут в таланте автора или в качестве издания. Мнения разделяются. Но многим читателям достаточно взглянуть на дорожки, чтобы понять, хорошая ли это книга и стоит ли ее читать.

Дельгадо подошел к своей библиотеке, достал с полки старое издание «Евгении Гранде» и дал мне его в руки. Он попросил меня открыть книгу и на любой странице найти вертикальные или диагональные дорожки, образованные пробелами между словами. Я действительно обнаружил длинные белые линии, которые тянулись от строки к строке, пересекали абзацы, иногда прерывались и возобновлялись в диагональном направлении, справа налево, слева направо или в свободном падении.

— Писатель, у которого нет ритма во фразах, не может такого достичь. Если язык натыкается на два-три слова, в которых больше четырех слогов, в одной фразе, дорожка обязательно будет прервана и, уж конечно, ритм тоже. Вы будете искать их на странице — и не найдете. Неудачное издание со слишком маленькой или слишком широкой наборной строкой тоже испортит эти рисунки, которыми глаз любуется, можно сказать, тайком.

Брауэр был склонен полагать, что это явление свидетельствует о масштабе писателя, об иерархии стиля. Но я в этом не уверен.

Под впечатлением от сказанного, я отдал ему книгу, убедившись, что дорожки повторялись из страницы в страницу и образовывали странные фигуры.

— Вы говорили о несчастном случае, — напомнил я ему.

— Да. Мое возвращение к работе совпало с сообщением о том, что Карлос как раз читал при свете свечей и всячески убеждал всех остальных последовать его примеру. Никак не в случае авторов XX века, потому что в этих случаях он зажигал электричество и, конечно, сменял музыку. Но он был поклонником романов девятнадцатого века, и у него было много дисков для соответствующего музыкального сопровождения.

Однажды вечером он перебрал вина, которое тоже хорошо дополняет книги, хотя является опасной компанией, и забыл канделябр на архиве с каталогом. Одна из свечей, должно быть, упала, потому что он проснулся, задыхаясь от дыма, и увидел огонь в комнате напротив. Ему повезло, что он спал наверху, потому что дым, как вы знаете, поднимается вверх.

На следующий день вечером я нашел его перед сгоревшим каталогом — он даже не вышел встретить меня к дверям. Пол был залит водой, Карлос выглядел так, словно не спал всю ночь, и отчаяние его было безмерным.

Библиотека уцелела чудом, и несчастный случай не обратился в трагедию. Но Брауэр утратил каталог, часть которого сгорела, а часть была испорчена водой. Он крикнул мне, чтобы я проходил, и я увидел, что он сидит, как я уже сказал, совершенно без сил, на стуле, уставившись на черные следы от огня на остатках шкафа. Он только что утратил данные о расположении большей части своих книг и даже данные о смысле того, что они находятся на той или иной полке, если только они не остались в его памяти. Для него это была трагедия, и я в тишине соболезновал ему, попытавшись приободрить несколькими словами, которые он тут же отвергнул. Он сидел, свесив руки между колен, волосы взлохмачены, взгляд устремлен на ножку шкафа с картотекой. В такой момент от него нельзя было требовать вежливости. Я немного побыл с ним, а потом ушел, по-настоящему расстроенный, потому что для библиофила слово «огонь» равнозначно сжиганию мечты. Это нечто, что — мы знаем — подстерегает нас, оно реально и может навсегда с нами покончить. Мы приучаем себя даже не упоминать его, думая, что, если не кликать беду, ничего не произойдет.

— И что он сделал потом? — поспешно спросил я.

— Ну, прежде чем я вам это расскажу, вы объясните мне, почему мы говорим о Карлосе Брауэре. Если, конечно, не возражаете, — добавил Дельгадо сухим тоном, который я сразу понял. Я исчерпал его любезность, и он начал чувствовать, что ею злоупотребляют.

— Я приехал вернуть ему книгу, которую он прислал одной моей коллеге, но она погибла до того, как ее получила.

— Как ее звали? — с интересом спросил он.

— Блюма Леннон. Она работала на кафедре испанской филологии Кембриджского университета. Она погибла недавно, ее сбила машина.

Дельгадо удивленно взглянул на меня и заерзал на кресле, словно имя Блюмы лишило его опоры.

— Прошу вас, — все еще неуверенно проговорил он, — ответить мне на еще один вопрос. У нее случайно не было книги в руке?

Теперь удивился я. Откуда возник этот невозможный вопрос? Я молча кивнул, и Дельгадо расплылся передо мной, выходя за рамки уже сложившегося у меня представления о том, где я нахожусь, о его длинном рассказе, об эксцентричности человека, занимающегося путешествиями по книгам. Но от моего кивка выражение его лица снова изменилось, и он опять заколебался. По его телу блуждала неловкая мысль.

— И еще одно. Просто боюсь спрашивать. Вы должны мне поверить, — сказал он. — Возможно ли, что эта книга была написана Эмили Дикинсон?

Я снова кивнул, совершенно обескураженный.

Он хохотнул. Икнул. Снова резко замолчал. Я все еще не понимал, что происходит.