Я попросил таксиста подождать и, прижимая к лицу платок, чтобы защититься от песка, пошел к хижине. Тогда я увидел сероватую, бурную гладь сладострастного, распаленного океана; увидел, как толстые хлопья йода лижут пляж, собираются в длинные гроздья и накатываются в плотной и грязной полосе пены, а ветер выдергивает из них клочья и несет вместе с песком, обрывками полиэтилена и деревяшками; увидел нескольких чаек, стоящих на больших дохлых зубатках; остов хижины, уже изъеденный дождями и упавший на доски, и небольшие остатки все еще державшихся стен. Ничего такого, что могла бы представить себе Блюма на улицах Монтеррея, между простыней гостиницы, в поэзии Эмили Дикинсон или любой другой книге, с которой ей больше повезло. Обломки покосившихся, кривых и шершавых стен, на которых между кусками цемента, мелкими ракушками, темными лишайниками, выжженными солнцем и снова смоченными дождем, я разглядел слипшиеся и отвердевшие, как хрящи у рыбы, страницы с расплывчатыми, нечитаемыми буквами, корешок энциклопедии, разбухшую белую пену книги в бумажном переплете с волнистыми бесформенными краями.

Вокруг окон и дверей, полузасыпанных песком, я нашел Уидобро [43], Неруду и Бартоломе де лас Касаса [44]; к крепкому кирпичу приклеились Лоуренс [45]с Маросой ди Джорджио [46], появились остатки Элиота и Лорки, «Возрождение» Буркхардта, испещренное маленькими раковинами улиток, неузнаваемый, перепачканный в смоле Палльер.

«Двадцать тысяч долларов!» — прокричал я, стоя спиной к ветру, трепавшему доски потолка и стучавшему ими по одному из столбов. Вот они, забитые камнем, украденные, погребенные в саване из черного слоя грязи, которую я не мог отодрать. Без инструментов их не открыть. Я снова и снова погружал руки в песок, пока не нащупывал что-то твердое, что, попадая на поверхность, являло собой картину гротескного разрушения. Каждый том торчал из дюны, как зловещий труп. Бумага и слова, пересохшие чернила, переплеты, прогрызенные насекомыми, прорывшими между страницами и главами сотни тонких, замысловатых туннелей.

На коленях, с платком, завязанным узлом на затылке, я на мгновение представил, что нахожу первое издание Арльта в хорошем состоянии, и еще Дарио, том «Дон Кихота», который выпивал с Брауэром за столом, но я извлекал на свет неправдоподобные кирпичи с костями Гарсии Маркеса, клейкую мякоть Лопе де Вега, жесткую кожу Бальзака.

Вдруг я поднялся от невыносимого чувства ужаса и тоски и бросил перерывание песка. Мировая литература выглядывала из дюн с гнетущим призывом. И все же книги были здесь, все еще были здесь, переплетенные и сшитые, со страницами, прорытыми дорожками более широкими, чем дорожки таланта, под крошащимися струпьями, из которых, словно глаз, выглядывал кусочек обложки, с корешками, искавшими свет и вновь погружавшимися в песок.

Я отошел на несколько шагов от хижины. Двери и окна были сорваны с петель, и сквозь скелет открывались живые картины, наводящие тоску — без задника, без особых затей, только прямые линии рам, а в соломе дырявой кровли ритмично и мимолетно свистел-завывал ветер.

Крепкий каменный очаг устоял, и в некоторых местах, еще не занесенных песком, проглядывал каменный пол. Тогда меня охватило искушение достать «Теневую черту» и оставить ее в уголке очага рядом с другими жертвами путешествия, которых день за днем поглощал песок, потому что, несмотря на пьяную упорную надежду тисненых букв, которую раздули печатники, художники, секретари, машинистки, комментаторы, писатели и курьеры, рабочие, готовившие чернила и переплеты, иллюстраторы, сочинители предисловий, образованные критики памяти, бумага была органическим прахом, который в конце концов поддавался, как те сосны при дороге, и тихо и безвозвратно падал в великий зев моря.

Вот оно, море, — бурное и взволнованное, и каждая его волна подобна укусу, а вот зубатки с открытыми окровавленными хребтами, куда запускают клювы альбатросы. И йод в воздухе, и завесы песка, и громадные стволы, выброшенные на берег в конце невообразимого путешествия. Что оставалось здесь делать книгам, кроме как погружаться в дюны, поддаваться укусам в темноте и вдруг показываться на поверхность, словно останки потерпевшего кораблекрушение?

Я не решился ее оставить. Я сохранил ее, сопротивляясь жестокости и отвращению, потому что, даже если именно эта судьба ждет нас, ее и меня, и всех, кто однажды вышел из грязной слюны океана — чтобы вообразить волю на земле, ее можно оттянуть, — а если игра заключается лишь в медленном длительном ожидании, другие отсрочат передачу текста.

Я привез книгу с собой назад, будто это талисман, я ухватился за нее с остатками перепуганной веры. И в течение нескольких недель радовался бродяге, поставленному на мой рабочий стол, и смеялся с ним над чопорными томами в библиотеке с абсурдным упреком в том, что в жизни они не знали ничего, кроме чистенькой полки, щекотания пуховки, собиравшего с них пыль пылесоса, и сна, а время от времени и работы, которой они посвящали себя с гордостью, никогда не подвергавшейся испытанию насилием и силами природы, провозглашающими имена страниц.

Затем эйфория угасла. Я провел новую чистку, подгоняемый воспоминанием о Брауэре, и спрятал в большие картонные коробки все книги, не казавшиеся мне незаменимыми и полезными. Несколько коробок я подарил студентам и коллегам по кафедре с чувством, что ко мне снова возвращалось пространство, куда я мог повесить картину, зеркало или оставить гладкий белый кусочек стены, где не нужно ничего искать.

Но по ночам меня мучили кошмары, и я снова был в дюнах, только вместо книг из песка торчали руки и с отчаянными призывами хватали меня за щиколотки, не давая идти.

Постепенно подготовка к собеседованию на соискание должности Блюмы отстранила от меня эти образы. Мне пришлось потягаться с тремя преподавателями со значительными заслугами, но я в конце концов получил эту должность, хотя уже не знал, хочу ли ее. Иногда меня охватывало желание сделаться моряком на Аляске, полностью повернуть штурвал моей судьбы, возвратиться в Буэнос-Айрес и позабыть о книгах. Но потом я повторял себе, что нахожусь под влиянием истории Брауэра и не должен поддаваться ее колдовской силе. Я задумывался о том, где же он теперь, счастлив ли вдалеке от своих книг, занимается ли торговлей или, сам того не желая, начал от одной любопытной книги к другой собирать новую библиотеку.

Как ни интриговала меня его судьба, мне нужно было жить дальше, выдерживать направление, согласно назначенной мной самим цели: составить карту латиноамериканской прозы, прошедшей по европейскому маршруту, которая неким образом дополнила бы путешествие в один конец, совершенное Блюмой. Только после пережитого в Уругвае этот проект казался слишком претенциозным по сравнению с упорным путешествием книг. Это стало моим открытием и причиной моего замешательства и беспокойства.

Я рассматривал книги в витринах магазинов, в оправе лучей светильников, разложенные, как большие красочные самоцветы, и обязательно прочитывал их названия и столь же обязательно с циничным злорадством прикидывал их размер и объем. Где бы оказалась вся эта красота, этот поразительный праздник обложек и переплетов, если бы их тоже коснулся удар судьбы, показав им, на что способны ветер, огонь, вода?

Через несколько дней я заметил, что смотрю на книги с пониманием, сопротивляюсь искушению столов со скидками и, что еще хуже, почти не глядя отправляю в библиотечное хранилище те, которые прибывали в мой кабинет из далеких стран. Возможность того, что какой-то я заинтересуюсь и унесу домой, прибавив тем самым нового жильца к гигантской колонии, вившейся по стенам и расползавшейся по коридорам, приводила меня в ужас.

Если я поставил «Теневую черту» на подставку, где мог смотреть на нее каждый день, так это потому, что не верил, что у меня хватит сил избежать рецидива. Но настал вечер, когда я увидел, как рассекает ее свет лампы, и, может быть, Брауэр был прав, приписывая бумаге привязанности другого плана, а может, я снова взял под контроль свои эмоции, но я наконец решился сходить на могилу Блюмы.