Первую остановку я совершил в универмаге «Гудвил», где сменил лохмотья на скромный, но чистый коричневый костюм, мятую сорочку, пальто, шерстяные носки; картину довершила пара спортивных ботинок, которые столь же не вязались с костюмом, как и мои штиблеты, зато соответствовали сезону. Когда я вошел в магазин, продавщицы ужаснулись, но мое вежливое обращение и очевидное усердие, с каким я принаряжался, заставили их одобрительно улыбнуться на прощание. «Не забудь постричься, красавчик», — сказала одна из них.

Именно это я и собирался сделать и направился в заведение «унисекс», полагая, что там, в отличие от традиционной парикмахерской, мои отросшие до плеч лохмы никого не смутят. Однако меня там явно не ждали. «Обслуживание по предварительной записи», — фыркнув, бросил старший мастер, но как только я выложил на столик кассира две хрустящие стодолларовые бумажки, свободное кресло вмиг материализовалось. «Стрижку с укладкой, — сказал я, — и не очень коротко».

В большое зеркало было видно, как ножницы кромсали мои патлы, возвращая меня в прошлое. С каждой упавшей прядью четче проступали знакомые черты, пока наконец голова с обнажившимися крупными ушами и лицо, взиравшее на меня из зеркала, не восстановили нарушенную связь с Говардом Уэйкфилдом. Для полного превращения в последнего требовалось побриться, на что ушло еще полсотни долларов, поскольку бритье не входило в репертуар этой команды мастеров. После краткого совещания они остановились на ножницах и опасной бритве. Я не испытывал желания видеть, как мне перережут горло, и откинулся в кресле, спокойно приготовившись к худшему. Я был разочарован: очень уж легко приноравливался к прежней жизни. Словно никогда из нее не уходил.

Наконец меня усадили в кресле так, чтобы показать результат — ну да, это был я, только бледный и исхудавший, и взгляд, наверно, слишком пристальный, а под подбородком мешочком обвисла кожа. С возвращением, Говард Уэйкфилд, человек системы. Для одного дня впечатлений достаточно.

Вечером в непривычном облачении я повертелся вокруг дома, чтобы выяснить, не стряслось ли чего. Может, Дирк Ричардсон притащил с собой нового визитера, мирового судью, к примеру? Однако все было тихо. Никаких чужих машин у дома. Жена за туалетным столиком в полуобнаженном виде, как бы вопреки зимним холодам. Играла музыка, ее любимый Шуберт, которым она донимала меня, когда мы еще только начали встречаться. Звучал один из «Экспромтов» в исполнении Дину Липатти, вернувший меня в те времена, когда эта мелодия еще нас связывала. Я испугался, что сейчас расплачусь, и сбежал на чердак.

На следующее утро внизу раскрылись ворота, и я увидел, как Диана выкатила из гаража внедорожник и усадила в него девочек. Все ясно — рождественский рейд по магазинам. Сейчас они поедут в торговый центр. Там же потом перекусят. Обождав несколько минут, я взял ключи от машины, спустился в гараж и завел свой «БМВ». Мотор заработал моментально.

До меня доходили слухи, что за прошедшие годы Дирк сколотил приличное состояние. Оно и понятно: мой бывший друг занимался страхованием рисков по фьючерсным сделкам, его имя мелькало в деловой прессе.

Удивительно, что я не разучился водить машину; и самый короткий путь к шоссе на Нью-Йорк я тоже помнил. Через час перед глазами вырос город, и на меня обрушился хаос звуков, исходивших от людских особей, непрерывным потоком движущихся по каньонам среди высоток с целью завоевать этот колосс. Люди были и под землей, в грохочущих поездах метро, и над головой, на высоте сорока-пятидесяти этажей. Я был оглушен и потрясен. Мне стоило больших усилий вспомнить, что требуется делать на въезде в подземный гараж.

Неужели я действительно проработал в этом городе большую часть жизни? И буду вынужден снова здесь работать?

Магазин мужской одежды на Мэдисон-авеню был на месте, и продавец в отделе костюмов словно только меня и ждал. Поскольку, прежде чем явиться сюда, я побрился и более-менее прилично оделся в «Гудвиле», меня не остановили на входе. Продавец приветственно кивнул. «Прошу вас», — сказал он.

Тем же вечером, припарковав «БМВ» у соседнего дома и не поленившись взобраться на чердак за портфелем, я подошел к двери своего дома, одетый в черное кашемировое пальто, костюм в тонкую полоску поверх сорочки с твердым воротничком фирмы «Тернбул и Ассер», в строгом шелковом галстуке от Армани, подтяжках расцветки американского флага и лайковых туфлях английской марки «Коул Хаан», и… повернул ключ в замке.

В доме во всех комнатах горел свет. Из столовой доносились голоса — там наряжали елку.

— Привет! — заорал я. — Я дома!

Аллен Вайнстайн.Мы счастливы, что сегодня у нас в гостях один из лучших писателей нашей страны, один из лучших писателей мира. Думаю, большинство присутствующих знакомы, по крайней мере, с десятком книг этого автора и, разумеется, с последней из опубликованных — выдающимся романом «Марш». [3]Благодарю вас, сэр, за участие в нашей программе.

Итак, Эдгару Лоуренсу Доктороу достало ума появиться на свет в Нью-Йорке и жить в Бронксе. Нужно ли еще что-нибудь добавлять? (Смех в зале.)Он американец во втором поколении. Отец любил читать Эдгара Аллана По. Отсюда, как я понимаю, ваше имя Эдгар?

Эдгар Л. Доктороу.Хотите поговорить о моих юных годах?

А. В.Именно.

Э. Л. Д.Ну что вам сказать? Ребенок был предоставлен самому себе. Я все время читал, а в доме у нас постоянно звучала музыка. Мама — пианистка, отец — владелец музыкального магазина. Он был отчасти и музыковед, а магазин продержался в годы Великой депрессии, но в 1940 году отец его потерял. Дома всегда было много книг и много музыки, но мало денег. Мои родители были люди читающие. Я не отклоняюсь от темы?

А. В.Нет.

Э. Л. Д.Меня, как я позднее выяснил, действительно назвали в честь Эдгара Аллана По. Детей неспроста называют в чью-то честь: мой отец и вправду любил книги Эдгара По. Вообще-то, ему нравились многие плохие писатели… (Смех в зале.)Хотя из всех наших плохих писателей По — величайший, что меня немного утешает. Отца уже давно нет на свете. Мама дожила до девяноста лет, и, помню, однажды — она была уже в преклонном возрасте — я решился наконец прояснить ситуацию с моим именем и спросил у нее: «Вы с папой знали, что называете меня в честь наркомана, алкоголика и маниакального параноика с ярко выраженной склонностью к некрофилии?» — «Эдгар, это не смешно», — сказала мама.

Я решил, что я писатель, когда мне было лет девять, причем какое-то время не считал, что необходимо что-нибудь писать, зато читал все подряд. Мне повезло — телевидение еще не обрушилось на наши головы, и мы получали всю информацию из книг, комиксов и детских радиопередач. Со временем я начал задаваться одним вопросом. Обычно, когда ребенок читает, ему интересно, что будет дальше, — меня же занимало другое: как это сделано? Думаю, именно этот вопрос должен волновать писателя, то есть ребенка, который таковым намеревается стать. «Писатель видит на странице готовые строчки, которые вызывают мощные чувства и рисуют картины в сознании читателя. Как же это делается?» Помню, какое сильное впечатление произвел на меня Джек Лондон. Помню, как я однажды взял в библиотеке «Мадмуазель де Мопен» Теофиля Готье, от которой у меня горели уши — очень сексуальная книжка. Выбирая книгу, я смотрел на название: например, мне понравилось название «Идиот» какого-то Достоевского… Мой отец, как я позднее обнаружил, осторожно присматривался к тому, что я читаю, и убедился, что в большинстве своем это мистика, истории о загадочных преступлениях и приведениях. Как-то раз, когда мы были в гостях у деда — а у деда моего была прекрасная библиотека, — отец взял одну из книг и сказал: «Вот, „Зеленая рука“. [4]Жуть, мурашки по коже. Полистай-ка ее». И пока взрослые распивали чаи с пирогами, я просидел все воскресенье в углу, читая эту книгу. Отец схитрил: книга была вовсе не про зеленую руку, а про юнгу, «зеленого» еще матросика на шхуне. Меня она увлекла, и я пристрастился к морской тематике, что привело меня затем к капитану Хорнблауэру [5]и подобным приключениям.