В этот момент Арли показалось, будто он увидел генерала собственной персоной, как тот с эскадроном кавалерии едет по полю мимо — да вот же: отдельной группой скачут человек пятьдесят верховых, и во главе у них странный всадник, который дергает коня все время то вправо, то влево — наверняка это Шерман, этакий шебутной чудила; едет, понимаете ли, при луне навстречу битве! Генерала Шермана Арли видел только на фотографии, вживую — нет, никогда, но все равно был уверен, что всадник, только что исчезнувший за бугром, это именно Шерман и есть. Нормальный ход, Уилл, — проговорил он, улыбаясь себе под нос, — все путем. Поедем-ка мы с тобой сейчас в Голдсборо, а он пускай пока здесь разбирается, в какую какашку вляпался. Мы не гордые, мы его там подождем, да и щелкнем в полный рост, ежели, конечно, его до нас никто убить не сподобится.

Кальвин лежал, завернувшись в одеяло, за печкой и все слышал. Арли же опять полез наверх и вскоре захрапел. А еще через двадцать или тридцать минут последний солдат прошел мимо, и настала опять тишина и спокойствие, но Кальвин никак не мог снова заснуть.

Если бы я был солдат-южанин, помешанный на всякой маскировке, какая у меня была бы цель? Наверное, выбраться с территории, занятой федералами, пробиться к своим и снова сражаться или, наоборот, вовсе удрать с войны домой. Но у него совсем другие заботы! И уж тем более не мог он заранее выдумать этот маскарад — в смысле, нарядиться мистером Калпом. Мы подъехали, возникла такая возможность, он ею тут же и воспользовался — эта идея родилась в его сумасшедшей башке мгновенно. А в чем идея-то? Судя по тому, что он непрерывно трындит тут день за днем, она всего лишь в том, чтобы встретиться на марше с генералом Шерманом и сфотографировать его. Но зачем? Оставить свой след в истории фотоискусства? Это вряд ли, для этого он уж очень мало им интересуется. И с самого начала ничего не знал, и сейчас знает не больше.

В этой войне каждый либо на одной стороне, либо на другой. Любой. Даже сумасшедший. Я могу сойти с ума, но все равно я буду на стороне северян. Вот и он тоже — хотя и сумасшедший, но все тот же южанин, мятежник-джонни из белой голытьбы.

У Кальвина даже мурашки побежали, когда он вспомнил, как еще в Джорджии, в лагере среди сосен, где у генерала Шермана была ставка, мистеру Калпу оказалось достаточно минуты, чтобы убедить генерала сфотографироваться. И тот не только сам не отказался позировать, но еще и весь свой штаб позвал сняться с ним вместе. Мистер Калп тогда сказал Кальвину: Как фотограф, ты должен понимать природу человека, одним из свойств которой является то, что более всего страдают от недостатка внимания к их персонам как раз самые знаменитые люди. Вот они и хотят, чтобы их фотографировали и всем показывали снимки, чтобы писали их портреты, печатали про них книги, и в каких бы размерах все это ни делалось, им почти всегда мало — всем, за исключением разве что президента Авраама Линкольна, который вообще исключение чуть ли не из всех правил. Потому что перед тем как уехать из Вашингтона, мистер Калп делал и его фотографию тоже, но там он немало трудов потратил на то, чтобы усадить президента перед объективом, причем так и не уговорил бы, кабы не миссис Линкольн.

Закутавшись в одеяло, Кальвин ходил взад-вперед по кухне. Чем дольше он думал, тем большее его охватывало беспокойство. То, что он делает — попустительство. Мистера Калпа этот маньяк уже загнал в могилу. Сперва прибрал к рукам револьвер мистера Калпа, потом, этим же револьвером угрожая, украл у мистера Калпа одежду и даже имя. А теперь вбил себе в безумную башку идею какого-то состязания, и с кем, спрашивается? С командующим федеральными армиями Уильямом Т. Шерманом, чей снимок он собирается сделать!

Но его звездный час будет и моим тоже. Я расскажу про фотографию у него в кармане, и все узнают, что он мятежник, и тогда, что бы он там ни пытался сделать, что бы ни скрывалось за его болтовней о Божьем Промысле, ничего у него не выйдет. Что бы он ни замышлял, нельзя позволять ему совершить это. Даже если он действительно хочет того, о чем говорит. Даже если он всего лишь намерен сделать фотографию генерала Шермана, даже если только это втемяшилось в дурную его башку, нельзя ему позволять. Фотограф здесь я, а не он. Фотодело — это священнодействие. Фотограф ловит мгновения и запечатлевает их для памяти в будущем — вот как учил меня мистер Калп. В прошлом никто за всю историю человечества не имел такой возможности. И нет призвания выше, чем делать снимки, которые показывают истинную картину мира.

Мистер Калп включил Кальвина в свое завещание, так что теперь, когда он вернется в Балтимор, на витрине студии будет начертано: «Калп и Харпер, фотографы». Кальвина раздражало, что его камеру использует в своих целях какой-то безграмотный пройдоха, балбес, придурок и к тому же южанин-мятежник из голытьбы. Вздохнув, он сказал себе: Если бы мы с мистером Иосией Калпом приехали в Барнуэлл на день раньше или на день позже, мы бы с этим психом вообще не встретились. Мистер Калп был бы жив-здоров, и мы по-прежнему занимались бы своим делом. А теперь — о господи! — надо ж мне было так влипнуть, никуда даже и не дернешься!

Поймав себя на том, что начинает хныкать, Кальвин прочистил горло и расправил плечи. Ничего, я еще скажу свое слово, — подумал он.

Через два дня кровопролитная битва при Бентонвиле закончилась. Влившиеся в колонну Слокума еще на подходе, по дороге из Голдсборо, оба корпуса, присланные Ховардом с подчиненного ему правого фланга, с ходу начали методичное развертывание боевых порядков, и Джозеф Джонстон, командующий силами конфедератов, вскоре вынужден был признать, что инициатива уже не в его руках. Обнаружив, что имеет дело с превосходящими силами противника, и изо всех сил пытаясь хотя бы удержать позиции, он стал готовиться к отступлению. Возможно, к этому его подтолкнул еще и агрессивный фланговый маневр генерала Джо Мауэра, который по собственному почину провел свою дивизию через заболоченный лес и чуть не отрезал Джонстону единственный путь к отходу — мост через реку Милл-Крик. Находившийся в своей полевой ставке на некотором удалении от передовой Шерман узнал об этом и, опасаясь, не слишком ли Мауэр распыляет силы, приказал дерзкому генералу возвращаться на основные позиции северян. У нашего Джо Мауэра прямо страсть какая-то к болотам, — заметил Шерман. — Покажешь ему болото, он туда сразу — нырк! Он хороший боец, да это и понятно — явно ведь произошел от крокодила.

В ночь, когда повстанцы отошли к северу, шел сильный дождь. Приказа выступать в погоню армия Шермана не получила, и все, не сходя с места, стали располагаться лагерем — солдаты заворачивались в одеяла и палаточный брезент и ложились в грязь.

Под несмолкающий шум дождя медики продолжали работу. Ориентируясь по стонам и крикам о помощи, бригады добровольцев обшаривали лес, подбирали раненых, грузили их в санитарные повозки и простые телеги и развозили по плантациям и фермам, реквизированным под армейские госпитали вдоль чуть не всей дороги на Аверасборо. Операционная Сбреде располагалась в маленькой католической церкви. Прямо на алтарь постелили клеенку. Раненые лежали в проходах или сидели сгорбившись на скамьях. Все это освещалось тусклым и неверным светом свечей и дымных факелов. Некоторые, дожидаясь помощи, так пролежали два дня. Их раны начали гноиться. Санитары пытались защищаться от вони, дыша через маски, сделанные из бинтов. Когда раненый, не в силах выносить боль, умолял пристрелить его, советовались с Сарториусом, и, если он соглашался с тем, что случай безнадежен, человека выносили в темноту и оказывали ему искомую услугу. Пришел старик священник, встал у последнего ряда скамей, почти у двери, потом опустился на колени и принялся молиться. Всякий раз при виде человека в смертельной агонии он спешил снабдить его последним напутствием, нимало не заботясь вероисповеданием умирающего, так же как и Сарториус не спрашивал, северянин его пациент или конфедерат. Старый священник плакал, заламывая руки, да и Перл тоже ближе к полуночи плакала не переставая. В конце концов она села на землю рядом с солдатом — сидела и держала его за руку, пока тот не испустил дух. Но вот он умер, а она по-прежнему не отпускала его руку. Наконец пришел Стивен Уолш. Он мягко поднял ее на ноги и отвел в дом священника, где уже спали мальчик Дэвид и Альбион Симмс; экономка священника уложила ее в постель и едва накрыла одеялом, как Перл уже спала.