Внезапно он проснулся; чуть брезжил рассвет. Под горящей лампой лежала книга, которую он накануне выбрал. Он зевнул, взял ее в руки, бросил мимолетный взгляд на обложку и удивился своему выбору: антология лучших стихов, как оригинальных, так и переводных! Почти не отдавая себе в этом отчета, он раскрыл книгу и прочитал четыре строчки — четыре известных строки:
Спиноза улыбался во сне: в его воображении
Стояла Судьба, хотя прах ее был погребен.
Она казалась ему озаренной солнцем волной,
Погружающейся в недра моря, — и Бог был море.
Как глубоко оно запало ему в память, это стихотворение про маленькую умершую девочку, которую мать видит просветленной в ее обычном образе, в то время как пантеист Спиноза представляет ее себе дремлющей волной, погружающейся в вечность! Оно принадлежало к его любимым стихотворениям, но…
Почему это стихотворение попалось ему на глаза именно сейчас?
Он сел в постели, глядя перед собой в пустоту, с судорожно подергивающимся лицом. Если его сознательная умственная работа была бесплодна накануне вечером, то тем более успешно работало его подсознание. Потому что разве не было у него здесь текста к рисунку неизвестного?
…озаренной солнцем волной,
Погружающейся в недра моря…
Вот что изображал рисунок!
Текст? Смешно! Какая может быть связь между четверостишием известного стихотворения и мазней полоумного?
Конечно, связь могла быть. Но подвинет ли это его хоть на один шаг ближе к недоступному замку? Еслиего пациент знал это стихотворение, еслиименно им были полны те подсознательные мысли, которые управляли его рукой… ну что же? Это свидетельствовало лишь о том, что он знал Спинозу… Но кто же не знает Спинозу, знаменитого философа, одного из известнейших мечтателей гетто…
И тем не менее!
Он выпрямился еще больше. Однако ведь Спиноза был не только философ, у него была своя профессия; он шлифовал стекла. Далее… мысли доктора сделали еще один из тех прыжков, которые они отказывались делать накануне вечером: во времена Спинозы Амстердам славился не только шлифовкой стекол. На улице, где жил Спиноза, и на других улицах помещались и другие шлифовальные и гранильные мастерские, пользовавшиеся известностью уже тогда…
И что это за закорючка заканчивала рисунок? Не изображала ли она рыболовную принадлежность?
Выстрел без определенного мотива — это он уже отмечал раньше — мог иметь целью обезвредить нежелательного свидетеля. Но это не должен быть непременно свидетель чего-нибудь, что уже прошло… он мог быть свидетелем того, что еще только было задумано. Когда его неизвестный пациент увидал у него на столе календарь, его охватил ужас.
А какое число показывал этот календарь? Как раз сегодняшнее.
Не теряя времени, доктор выскочил из постели. А немного погодя (звезды, точно белые головки цветов, усеивали еще зеленое, как каналы, утреннее небо Амстердама) — он стоял перед вечно открытыми дверями полицейской части. Дежурил тот же самый полицейский, что и при первом его посещении.
— Он заговорил? — был его первый вопрос, сопровождаемый зевком.
— Нет. И вам не удалось узнать, кто он?
— Пока нет. Но это, конечно, только вопрос времени.
Доктор кивнул головой.
— История про корову и про траву.
Полицейский перестал зевать.
— Что вы сказали?
— Я говорю только, — отвечал доктор спокойно, — что, пока трава росла, корова околела. Если я не ошибся в толковании его знаков, то гром должен грянуть сегодня, и, пожалуй, будет поздно, если вы соберете сведения о его личности на будущей неделе. Не так ли?
Полицейскому не пришлось протирать себе глаза, чтобы широко раскрыть их.
— Что это за трава, о которой вы говорите? И что это за гром?
— Что касается последнего, то этого я и сам еще не знаю, — отвечал доктор, ожесточенно гримасничая. — А теперь я хочу попросить вас устроить мне пропуск на гранильную фабрику бриллиантов Фишера. И если они поверят в ту фантастическую историю, которую я собираюсь рассказать им, — вы бы ни за что не поверили! — то весьма возможно, что вам придется услышать этот гром и на довольно близком расстоянии.
4
Гранильная фабрика бриллиантов Фишера помещалась на Тольстрат в только что выстроенном здании весьма внушительных размеров. Ей было триста лет от роду, и она давала работу шестистам рабочим. Это была не только самая старая, но и самая большая из всех гранильных фабрик Амстердама. Здесь было отшлифовано на своем веку множество знаменитых камней, из которых самым известным был «Южный Крест», найденный в Южной Африке и купленный Морганом за три миллиона голландских гульденов. Об этом можно прочесть в Бедекере. Тот, кому удавалось получить пропуск на фабрику, получал все эти сведения от секретаря Фишера, господина Бреккеля. Он же разъяснял и детали гранения.
Господину Бреккелю было двадцать восемь лет, это был блондин с голубыми глазами, очень элегантный и питающий большое пристрастие к красноречию. Выпадали дни, когда ему приходилось показывать фабрику пятидесяти посетителям, потому что фирма Фишера была полна либерализма, и несколько строк из консульства открывали иностранцу доступ на фабрику. Показывать одно и то же такому количеству людей, задающих одни и те же вопросы и высказывающих одни и те же мысли, было бы невыносимо для человека общества, если бы он не имел при этом возможности немного поразвлечься. А развлечение господина Бреккеля заключалось в том, что он варьировал свои собственные фразы и изучал дам, посещающих фабрику.
В это утро господин Бреккель ожидал посетителей и не боялся, что ему с ними будет скучно.
Неделю тому назад он познакомился с двумя иностранцами, мужем и женой, причем он просто потешал его, а онаослепила с первого взгляда. Женщина такого типа была редкостью в этой стране. Высокая, темноволосая, с мягкой походкой, со смеющимися черными бархатистыми глазами и большим соблазнительным ртом, она могла быть принята за русскую, но на самом деле была итальянка. Она совершала небольшую автомобильную поездку по Европе вместе с мужем, толстым добродушным пятидесятилетним человеком. Господин Бреккель случайно оказался их соседом по ложе у Тушинского — лучшего варьете в Амстердаме. Небольшая услуга, оказанная им, дала повод обменяться несколькими фразами. Они пришли в восторг от встречи с человеком, знавшим их язык, — господин Бреккель совершил путешествие по Италии вместе с целой компанией туристов, — а когда он после представления указал им итальянский ресторан на Лейдсхестрат, то их энтузиазм дошел до апогея, и они буквально заставили его поехать вместе с ними. Господина Бреккеля нетрудно было уговорить. Во время ужина они представились, и господин Бреккель, заметивший перед этим зубчатую корону на портсигаре, узнал, что он ужинал в обществе принца и принцессы Караччоло. Эта новость не произвела на него ошеломляющего впечатления, потому что ему было известно, что представляли собой очень многие княжеские роды в Италии, но ему все-таки было приятно. Чтобы и себя показать в наиболее выгодном свете, он рассказал про гранильную фабрику таким тоном, словно она принадлежала ему, и в благодарность за ужин предложил осмотреть ее.
Они вежливо старались уклониться от этого, потому что собирались ехать дальше, но господин Бреккель — взоры которого тонули в глазах принцессы, как воды реки в море, — господин Бреккель был неумолим, варьируя свои предложения, и дело кончилось тем, что они обещали ему заехать на следующий день.
Но, увы, на следующий день пришел только один принц. Господин Бреккель почувствовал удар в сердце, когда толстый маленький итальянец показался один в его конторе.
Контора, резиденция господина Бреккеля, в которой он принимал наиболее избранных посетителей Фишера, являла собой маленькую четырехугольную комнату с двумя огромными несгораемыми шкафами. В этих шкафах в основательных свинцовых коробках хранились камни, еще не переданные в гранение и шлифовку. Господин Бреккель был занят чем-то возле одного из шкафов, когда принц показался на пороге. Молодой человек поднялся весь бледный.
