Он затерялся в старых неопрятных дворах, где воду жители все еще носили с колонок, а различные нужды справляли, судя по доносимым ветром ароматам, в уличных клозетах. Затрудняло поиски еще и то, что номер дома оканчивался литерой «А», и редкие прохожие безжалостно гоняли меня то в одну, то в другую сторону.

Выручил пробегавший мимо шустрый мальчишка лет семи. На секунду задумавшись, он обрадованно выпалил:

— Да это ж наш Шанхай! Вам Шанхай надо спрашивать! Во-о-он в те ворота зайдете, сначала прямо, потом увидите розовый дом. А вам там кого надо? — уставился он на меня любопытными глазенками.

Действительно, чего церемониться — услуга за услугу.

— К Марье Михайловне, знаешь ее? Учительница, немецкий преподает. Ее вчера из больницы выписали, — вспомнила я еще одну особую примету и добавила совсем уж ненужное, но оправдывающее мое неожиданное здесь появление: — Вот, иду ее навещать.

Признаюсь, оказаться принятой за подругу или родственницу я стыдилась даже перед этим пацаном. Но мальчишка, уже приготовившийся было бежать дальше по своим делам, неожиданно развернулся:

— Я провожу. Давайте сумку понесу, — предложил он.

Его поведение меня удивило. И потому, что нечаянный проводник проявил столь неожиданное и горячее участие в моих поисках, но более всего потому, что оно, несомненно, было вызвано упоминанием Муму. В этом месте прочная логическая цепочка наблюдений, на которых надежно крепились мои непогрешимые, как мне казалось, умозаключения и убеждения относительно Муму, потеряла важное звено и обвисла безжизненными плетями.

Мы прошли в старые — двумя легкими арками — кирпичные ворота. Штукатурка на них почти вся облупилась, обнажив ровный красный кирпич. Добротный, сделанный на совесть, он не растрескался от времени или непогоды, лишь в нескольких местах был сколот дурной человеческой силой. В лучшие свои времена ворота наверняка видывали и важно проезжающих господ, и приходящих по делу разночинцев, и — без счету — прислугу, странствующих богомольцев или откровенных попрошаек. Теперь внуки тех, кто раньше здесь только наводил порядок и завистливо заглядывал в хозяйские окна, сами за ними жили. Но порядка от этого стало почему-то намного меньше.

Дальше шел двор. Слева тянулись приземистые амбары, давно приспособленные под гаражи и сарайчики. То, что не поместилось внутрь, складывалось снаружи — бревна, доски, ржавые трубы, батареи и прочий хлам, сваленный здесь в призрачной надежде на возможную в будущем экономию. Свободную площадку в центре двора расчерчивали многочисленные веревки, завешанные простеньким бельишком, а края вдоль заборов и строений отвоевали заросли вишни. Двор усадьбы, и сейчас немаленький, раньше был еще больше — справа, сразу у входа скромно притулился небольшой домишко. Из белого силикатного кирпича, с обшитым сайдингом фронтоном, он резал глаз своей дешевизной и неуместной безликостью. Как если бы ширпотребовский пластиковый стул поставили среди антикварной мебели, пусть даже и не отреставрированной.

Двухэтажный дом, бывший когда-то господским, оказался в глубине двора, за углом новостройки. Белая штукатурка на нем, как и на воротах, местами отлетела, в мелких прорехах проступал тот же красный кирпич, и потому издалека дом действительно казался розовым.

— Вот! — махнул мальчишка рукой в его сторону.

Весь короткий путь он молчал и сосредоточенно тащил мой пакет, то и дело перекладывая его с руки на руку.

— А почему Шанхай?

— Ну… — Вопрос застал его врасплох. Действительно, в таком возрасте уже не спрашивают у взрослых, почему стол называется столом, а солнце — солнцем. Но еще не стараются понять это самостоятельно.

Ответ нашелся сразу, как только мы вошли в дом. В длинном коридоре было сумрачно, по обе его стороны шли многочисленные двери, и около каждой громоздились коляски, велосипеды, тазы и прочие вещи, нужные в хозяйстве, но не нужные в квартире. Перенаселенная коммуналка, потому и Шанхай.

— Вот! — ткнул в обитую дерматином дверь мой немногословный провожатый. — Тута учительница живет.

Он посмотрел на простенок у двери:

— Ванны нет, значит, Вовку купают.

Затем — на стоявшие у двери большие серые сланцы и добавил:

— Сегодня тетя Валя помогает.

Он громко, по-хозяйски постучал. Внутри что-то не то стукнуло, не то хлопнуло, и донеслось недовольное:

— Кто там еще?! Заняты мы!

Мальчишка нисколько не смутился и уверенно налег на дверь, оказавшуюся не запертой.

— Теть Маш! Это я! — крикнул он, не сочтя нужным уточнить, кто именно. — Да заходите, дует же, — буркнул он мне, нерешительно вставшей в проходе. — Вас тут навещать пришли! Мы в залу пройдем! Вон, на диван садитесь, — дал он мне новое указание.

Я послушно присела и огляделась. Комнатка была маленькая и, если бы не высокие потолки, казалась вовсе крошечной. Вдоль основной стены впритык к дивану стояла большая кровать с панцирной сеткой и металлическими шариками в изголовье; бочком к ней — шкаф, а еще дальше, в угол у двери, втиснулся круглый стол. Вся мебель была рождена в эпоху если не Хрущева, то раннего Брежнева и не скончалась, то есть не отправилась на свалку, только ввиду явного отсутствия преемницы. Бедность и неказистость были очевидными, они кололи даже мой неизбалованный роскошными интерьерами глаз. Но, по крайней мере, чистенько.

Гораздо интереснее и неожиданнее оказались детали. На самом видном месте висело несколько больших листов с детскими рисунками. На одном ярко-красная то ли лисица, то ли собака бежала по голубым волнам, а над ней висела сочная, но почти прямая радуга. На другом что-то вроде семейного портрета: на зеленом лужке мальчик держит за руки женщину. Непонятно только, сидят они или стоят: ноги художник нарисовать или не успел, или забыл. Рисунки были простенькие, даже примитивные. Из разряда «палка, палка, огуречик…»: две короткие завитушки на голове — мальчик, две длинные — девочка. Но Муму я узнала сразу — и по зеленым кружкам глаз, и по желтым волосам-каракулям. Первые рисунки насколько наивны, настолько же и дороги материнскому сердцу.

Под столом стояла картонная коробка с игрушками, на столе громоздилась стопка учебников по немецкому, а под кроватью я заметила закатившийся мяч и… пустую бутылку из-под водки. Муму что, еще и пьет втихушку?! У нее же ребенок! Еще бы печень не болела!

Голоса на кухне стали громче. Властный и резкий, тот, что отозвался на наш приход, то и дело командовал: «Руку подними… Горячей добавь… Еще немного…» Эхом вторил другой, тихий и ласковый: «Осторожно, ручку… Сейчас добавим горяченькой… Вовочка у нас молодец…» Не сразу сообразила: это же она, Муму!

Наконец, дверь распахнулась. Сначала появилась мощная, почти во весь проем, спина. Пятясь, соседка выкатила инвалидную коляску, на которой сидел кто-то не очень большой, с головой укутанный в полотенце. Не сразу осознав, в чем странность конструкции, через несколько секунд догадалась: под сиденьем был приспособлен небольшой тазик. Еще через мгновение поняла, что это горшок. Прозаичная бытовая подробность резанула не только глаз, но и сердце: не дай бог!

Женщина развернула кресло, и в махровом коконе я увидела парнишку лет двенадцати. Раскосый взгляд, расслабленный рот, узкое лицо, неловко повернутое в сторону и одновременно куда-то вверх, сразу выдавали тяжелую болезнь.

Последней из кухни вышла Муму. В стареньком ситцевом халатике, растрепанная и распаренная, увидев меня, она покраснела еще больше. Смутилась и я, рассчитывавшая лишь на короткий визит вежливости, а на деле непрошено вломившаяся в чужой дом в самый неподходящий момент.

Увидев моего провожатого, Вовка начал торопливо вытаскивать из-под полотенца руку, но, туго запахнутое, оно никак не поддавалось. Он заволновался, и Муму тут же подскочила, помогла. Освободившись, Вовка пару раз ткнул гостя в бок, промычав что-то невразумительное. В отличие от меня мальчишка все прекрасно понял.

— Привет-привет! — отозвался он, похлопав Вовку по плечу. — С легким паром! Ну я пошел. Мамка в магазин послала. Вам, теть Маш, хлеба не надо? — И, получив отказ, убежал по своим делам.