Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Его голос звучал по-прежнему непреклонно и сурово, в его чертах не осталось ни малейшего следа мягкости и нежности, и Гартмут слишком хорошо знал отца, чтобы продолжать просить или настаивать. Он не ответил ни слова, но в его глазах загорелась демоническая искра, а крепко сжатые губы зло искривились. Он молча повернулся и направился к двери.

Майор следил за ним взглядом. В его душе снова шевельнулось предчувствие несчастья. Он окликнул сына.

— Гартмут, ты ведь вернешься через два часа? Ты даешь мне слово?

— Да, отец!

— Хорошо. Я смотрю на тебя как на взрослого, и спокойно отпускаю тебя под честное слово. Будь же аккуратен.

Через несколько минут после ухода юноши в комнату вошел Вальмоден.

— Ты один? — с удивлением спросил он. — Я не хотел тебе мешать, но только что увидел, как Гартмут пробежал через сад. Куда он отправился так поздно?

— К матери, проститься с ней.

Вальмоден остолбенел от удивления, услышав этот неожиданный ответ.

— С твоего согласия? — быстро спросил он.

— Разумеется. Я позволил.

— Какая неосторожность! Ты только что убедился, что Салика умеет настаивать на своем, и тем не менее опять позволяешь ей влиять на сына.

— На какие-нибудь полчаса. Не мог же я не дать ему проститься. И чего ты боишься? Уж не насилия ли с ее стороны? Гартмут — не ребенок, которого можно на руках отнести в экипаж и увезти, несмотря на его сопротивление.

— А если он не будет сопротивляться?

— Он дал мне слово вернуться через два часа.

— Слово семнадцатилетнего юноши!

— Который воспитан для военной службы и знает, что значит честное слово. Это нисколько не беспокоит меня, я опасаюсь совсем другого.

— Регина сказала мне, что вы наконец поладили, — заметил Вальмоден, бросая взгляд на сильно озабоченного друга.

— На несколько минут, а потом мне опять пришлось быть строгим, суровым отцом, и именно этот час показал мне, какая трудная задача покорить и воспитать эту необузданную натуру; но, что бы там ни было, я с ней справлюсь.

Вальмоден подошел к окну и стал смотреть в сад.

— Уже смеркается, а до бургсдорфского пруда, по крайней мере, полчаса ходьбы, — проговорил он вполголоса. — Если это последнее свидание неизбежно, то тебе следовало разрешить его не иначе как в твоем присутствии.

— Чтобы встретиться с Саликой? Это невозможно! Я не могу и не хочу встречаться с ней.

— А если это прощание кончится иначе, чем ты думаешь? Если Гартмут не вернется?

— В таком случае он был бы негодяем, клятвопреступником, дезертиром, потому что он уже носит оружие! — воскликнул Фалькенрид. — Не оскорбляй меня подобным предположением, Герберт, ведь ты говоришь о моем сыне.

— Гартмут в то же время — сын Салики. Впрочем, не будем спорить, тебя ждут в столовой. Ты собираешься сегодня же уехать?

— Да, через два часа, — твердо и спокойно ответил майор. — К тому времени Гартмут вернется, я ручаюсь за это.

Тем временем смеркалось. Короткий осенний день приближался к концу, а из-за тяжелых туч, заволакивавших небо, ночь наступала раньше обычного.

По берегу бургсдорфского пруда беспокойно ходила взад и вперед Салика. Она вся превратилась в слух и напряженно ждала, не появится ли сын, но было тихо.

С того дня, когда Виллибальд застал ее и Гартмута в лесу и они вынуждены были посвятить его в тайну, Салика перенесла встречи с сыном на вечер, когда в лесу было совершенно пустынно, но они всегда расставались до наступления сумерек, чтобы позднее возвращение Гартмута в Бургсдорф не возбудило каких-либо подозрений. До сих пор он всегда был аккуратен, а сегодня мать ждала напрасно уже целый час. Задержался ли он случайно или же их тайна была открыта? С тех пор, как о ней знало третье лицо, можно было постоянно ожидать неприятностей.

В лесу стояла мертвая тишина. Под деревьями уже легли ночные тени, а над прудом колебался туман; по ту сторону пруда, над лугом, скрывавшим под своей обманчивой зеленью болото, туман клубился еще гуще и расползался по сторонам. Оттуда веяло сыростью и холодом, как из могилы.

Наконец послышался слабый звук шагов, и вскоре показалась стройная фигура юноши, которую едва можно было различить в темноте. Салика бросилась ему навстречу, и в следующую минуту сын был в ее объятиях.

— Что случилось? — спросила она, осыпая его бурными ласками. — Отчего ты так поздно? Я уже потеряла было надежду увидеться с тобой сегодня. Что тебя задержало?

— Я не мог прийти раньше, — с трудом ответил Гартмут, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Я прямо... от отца.

— От отца? — вздрогнула Салика. — Он знает?..

— Все!

— Он в Бургсдорфе? Когда он приехал? Кто его известил?

Юноша торопливо стал рассказывать, что случилось, и едва он закончил, раздался горький смех матери.

— Понятно! Все, все они в заговоре, когда речь идет о том, чтобы отнять у меня мое дитя! А отец? Он, конечно, опять сердился, грозил и заставил тебя дорогой ценой искупить тяжкое преступление — свидание с матерью!

Гартмут покачал головой. Воспоминание о той минуте, когда отец привлек его к себе на грудь, было еще свежо в его памяти, несмотря на горечь заключительной сцены.

— Нет, — тихо сказал он, — но он запретил мне видеться с тобой и неумолимо требует нашей разлуки.

— И тем не менее ты здесь! О, я знала это! — В ее тоне слышалось ликование.

— Не радуйся слишком рано, мама! — с горечью проговорил юноша. — Я пришел только проститься с тобой.

— Гартмут!

— Отец знает об этом, он позволил мне пойти проститься, а потом...

— А потом он увезет тебя к себе, и ты будешь потерян для меня навеки. Не так ли?

Гартмут молча обеими руками обхватил мать и громко зарыдал.

Между тем наступила холодная, мрачная осенняя ночь без лунного света и сияния звезд. Луг, с которого перед этим подымались белые клубы тумана, вдруг ожил, там вспыхнуло какое-то голубоватое сияние; вначале оно лишь тускло просвечивалось сквозь туман, потом постепенно стало яснее и ярче и загорелось, как пламя. Это пламя то исчезало, то снова вспыхивало, а вслед за ним появилось другое, третье, блуждающие огни начали свой призрачный танец, от которого на душе становилось жутко.

— Ты плачешь? — Салика прижала сына к себе. — Я давно это предвидела. Даже если бы молодой Эшенгаген не выдал нас, все равно в день отъезда из Бургсдорфа к отцу ты был бы поставлен перед выбором или расстаться со мной, или... решиться.

— На что решиться? — озадаченно спросил Гартмут. Салика понизила голос до шепота.

— Неужели ты без всякого сопротивления подчинишься этой тирании, позволишь разорвать священную связь между матерью и ребенком и растоптать нашу любовь? Если ты в состоянии так поступить, то в твоих жилах нет ни капли моей крови, ты не мой сын. Он послал тебя проститься со мной, и ты покорно принимаешь эту последнюю милость? Ты в самом деле пришел проститься на много лет?

— Я должен! — с отчаянием возразил Гартмут. — Ты знаешь отца и его железную волю; разве есть какая-нибудь возможность противиться ей?

— Если ты вернешься к нему, то нет. Но кто же заставляет тебя возвращаться?

— Мама! Бога ради! — с ужасом вскрикнул Гартмут, но руки матери не выпускали его, а над его ухом продолжал раздаваться страстный шепот:

— Что так пугает тебя в этой мысли? Ведь ты всего лишь уйдешь к матери, которая безгранично любит тебя и с этой минуты будет жить для тебя одного. Ты столько раз жаловался, что ненавидишь службу, к которой тебя принуждают, что с ума сходишь от тоски по свободе. Если ты вернешься к отцу, у тебя уже не будет выбора: он будет неумолимо держать тебя на цепи и не освободит, даже если будет знать, что ты умрешь.

Салике не было надобности уверять в этом сына, Гартмут знал это лучше нее. Всего какой-нибудь час тому назад он имел возможность убедиться в непреклонности отца; в его ушах еще звучали суровые слова: «Ты должен научиться повиновению и научишься!». Его голос стал почти беззвучным от прилива горечи, когда он ответил:

9
{"b":"160140","o":1}