— Да я и тогда уже знал, что одних предположений мало, а необходимы неоспоримые доказательства, факты. Теперь дело обстоит несколько иначе. Предупреждаю вас, будьте осторожны с подкупленной вами прессой. Если вы осмелитесь писать о мнимом преступлении моего отца, то я ни перед чем не остановлюсь. Тогда, клянусь Богом, я открыто брошу вам в лицо то слово, которое лишь однажды сорвалось с моих уст. Теперь мне поверят!

Рональд не проронил ни звука; ни один мускул не дрогнул на его лице, только глаза засверкали безграничной ненавистью. Его правая рука как бы случайно потянулась к груди и нащупала карман сюртука. Раймар следил за движением этой руки и отступил на несколько шагов, резко и громко спросив:

— Что это значит?

Рональд точно очнулся и медленно опустил руку.

— Вы правы, — глухим голосом пробормотал он, — нам не следует оставаться наедине, не то опять может случиться несчастье! Увидим, что произойдет дальше, а пока до свиданья! — С этими словами Рональд вышел твердой, уверенной походкой, высоко подняв голову. — В Гернсбах! — приказал он кучеру, садясь в ожидавший его экипаж.

Эрнст остался один. Его подавленное, грустное настроение, овладевшее им после свидания с Эдитой, несколько рассеялось. Беседа с Рональдом ясно показала ему, что теперь не время мечтать и сокрушаться о потерянном счастье! Он глубоко вздохнул, как бы сбрасывая с себя давившую его тяжесть, и громким бодрым голосом проговорил:

— Ну, теперь смело вперед!.. Нужно жить и бороться с неправдой!

Майор вернулся в город счастливым женихом. Одновременно с ним выехал и Трейман, не менее счастливый тем, что вез в Гейльсберг столь ошеломляющую новость. Макс присоединился к дяде в крайне удрученном настроении, потому что и эта «сельская идиллия» кончилась для него поражением. Никто из троих и не подозревал того, что во встреченном ими закрытом экипаже ехал Феликс Рональд.

Ночной сумрак уже окутывал землю, когда последний прибыл в Гернсбах.

Жених вместе с невестой прошел в ее комнату и, страстно прижимая Эдиту к груди, сказал:

— Благодарю тебя! Я не хотел просить об этом свидании в Гернсбахе, и, если бы ты не приехала сюда, оно едва ли состоялось бы. В настоящий момент я не могу уехать из Штейнфельда, но недели через две мне, вероятно, придется отправиться в Берлин. Благодарю тебя за то, что ты приехала!

В его голосе звучала бурная радость. Однако Эдита почти нетерпеливым движением высвободилась из его объятий и торопливо сказала:

— Мне нужно поговорить с тобой, Феликс! Я знаю, у тебя теперь дел больше чем когда-либо, и потому не буду мучить продолжительными расспросами. Скажи мне лишь одно: что ты намерен предпринять?

Феликс в первые минуты свидания после долгой разлуки с невестой, видимо, ожидал вовсе не этого, и его страстно взволнованный голос вдруг стал холодным и резким, когда он спросил:

— О чем ты, собственно, говоришь? Я не понимаю тебя.

Эдита окинула его крайне удивленным взглядом.

— О чем я говорю? Да разве нас может интересовать что-нибудь другое, кроме тех нападок, которыми грозит тебе злосчастная брошюра?

— Грозит? Мне? — равнодушно повторил Рональд. — Ты, по-видимому, придаешь всему этому преувеличенное значение. Это ни более, ни менее как коммерческая интрига против акционерного общества, образованию которого хотят помешать во что бы то ни стало. Я уже предпринял необходимые меры и не замедлю с ответом.

Эдита продолжала вопросительно смотреть на жениха, как будто желая прочесть на его лице, насколько естественно было его непоколебимое спокойствие; наконец она вполголоса проговорила:

— Папа считает, что все это очень серьезно; вероятно, ты это знаешь.

— Да, знаю, но удивляюсь, что он так беспокоится, — и Рональд презрительно пожал плечами. — Мы ведь, кажется, обстоятельно обсудили с ним все, прежде чем я отправился в Штейнфельд. Он был просто вне себя. Правда, он — коммерсант старой закалки, незнакомый с подобными столкновениями и вообще не имеющий личных врагов. Я же всегда ощущал ненависть своих противников, умел справляться с ними и, поверь мне, справлюсь и на этот раз.

— Но здесь речь идет не о простой вражде, — возбужденно возразила Эдита. — Затрагивают не только твои интересы, но и тебя самого, и твою честь, а это не может быть для тебя безразличным. Ты должен тотчас же опровергнуть эти нападки, если не хочешь быть побежденным.

Рональд мрачно нахмурился; этот совет невесты явно оскорбил его, но он с твердой решительностью ответил:

— Успокойся! Я их опровергну, а вместе с тем уничтожу и своих врагов. Но твое отношение к этому вопросу, как мне кажется, создалось под влиянием твоего отца, который, по обыкновению, преувеличивает его важность. Вы, очевидно, переписывались, а, следовательно, он сообщил тебе и то, что я вполне согласен с его предложением?

— С каким именно? — удивленно спросила Эдита. — О чем ты говоришь?

— Относительно нашей помолвки. Мы предполагали объявить о ней на этих днях, теперь же твой отец, напротив, требует сохранения тайны до более благоприятного времени. Я нахожу вполне естественным его желание, но предпочел бы, чтобы его высказали не вы, а предоставили это мне. В разрешении этого вопроса вы могли довериться моему такту.

Рональд говорил все это внешне спокойно, но его рот скривился при этом в болезненную гримасу. Эдита только сейчас поняла, в чем дело, и, быстро поднявшись, решительно произнесла:

— Мой отец ни о чем подобном не писал мне, да и я сама не дала бы своего согласия на эту отсрочку. Я не вижу причины изменять первоначальное решение. Как только ты вернешься в Берлин, мы разошлем извещения о нашей помолвке.

Феликс вздрогнул; луч безумного счастья вспыхнул в его глазах, и в страстном порыве он воскликнул:

— Ты желаешь этого, Эдита? Даже теперь?

— А ты сомневался в этом? — гордо и спокойно спросила она. — Мое место теперь возле тебя, я знаю свой долг.

Рональд сделал движение, словно хотел прижать невесту к груди, но его руки снова о

— Твой долг? — повторил он изменившимся голосом. — Ах, да… да.

— Быть может, отец станет противиться, — продолжала Эдита, как бы не замечая перемены в его голосе, — но он должен будет уступить, потому что это зависит только от нашего решения. Послезавтра я еду в Берлин и, если хочешь, тотчас же по приезде сообщу кое-кому о нашей помолвке. Или подождать твоего приезда. Я на все готова.

— Я вижу это, — сухо возразил Рональд, — ты готова на все, только не на то, чего жажду я, когда мы остаемся наедине, а именно хотя бы на одно лишь ласковое слово! О, если бы ты сказала мне: «Мой отец прав; будем молчать, пока минует гроза, но я — все же твоя, Феликс, я люблю тебя!». Как бы я был благодарен тебе!.. благодарен, как терпящий жажду человек за глоток воды. А ты стоишь передо мной холодно-спокойная и предлагаешь жертву долга, которой я вовсе не хочу. Я не приму великодушного подаяния, предлагаемого тобой! — и он, круто повернувшись, отошел к окну.

Эдита почувствовала себя не то оскорбленной, не то пристыженной последними словами жениха. Его упрек ведь был справедлив. В ее словах, действительно, не было и тени любви; она не могла произнести слово, которого требовал он. Словно ледяная пропасть лежала между ней и человеком, которому она готовилась вручить свою жизнь.

— Ты несправедлив ко мне, — наконец тихо сказала она. — Я не хотела обидеть тебя, но я…

— Ты не можешь иначе! — медленно поворачиваясь от окна, договорил за нее Рональд. — Ты права, я должен был знать это! Однако я предполагал, что добьюсь твоей любви своей страстью, не раз повторял свои попытки, но в ответ на них встречал лишь холод. Ты не можешь любить, не способна к пылкому и глубокому чувству. Но каково мне при всем этом? Впрочем, в этом виновата не ты, а мой злой рок, обрекший меня на любовь именно к тебе!

В его словах звучали гнев и ненависть, но, тем не менее, он весь находился во власти так поздно проснувшейся страсти, поглотившей теперь все его существо. Даже грозно надвигавшаяся на него буря была бессильна против этой власти.