Наконец ужин окончился, и гости разошлись по разным комнатам. Зигварт, выйдя в примыкавшую к столовой проходную комнату, подошел к окну, завешенному тяжелой шторой, и приложился горячим лбом к холодному стеклу.

Трое мужчин, направлявшихся в столовую, приостановились на минуту в комнате, увлекшись разговором.

— Сегодня Равенсберг такой веселый, — сказал пожилой седоватый господин, в фигуре которого чувствовалась военная выправка.

— Если только это не напускное, — заметил местный ландрат [3]. — Ведь всем известно, что в его семье далеко не все благополучно.

Третий из гостей, грубоватый местный помещик, барон фон Лангенов, засмеялся.

— Да, с американцем у него что-то не сладилось, — сказал он, — тот сломя голову ускакал в Берлин, через несколько дней туда же отправилась и графиня, а теперь и Бертольд уехал, чтобы все уладить. Он всегда был козлом отпущения. Ему ведь приказали жениться на миллионе, и он всегда был только мужем своей жены, подчиняющимся любой прихоти ее величества королевы. В сущности, жалкая у него судьба.

Герман быстро вышел из своего невольного укрытия, потому что увидел то, чего не видели эти гости, стоявшие спиной к двери зала: там стоял только что подошедший Равенсберг. Услышав последние слова, граф в ту же минуту очутился около барона и воскликнул:

— Не угодно ли вам, господин фон Лангенов, повторить то, что вы только что сказали?

— Ну, я же ведь говорил без всякого плохого намерения, — пробормотал барон, пытаясь увильнуть, но граф продолжал громким и вызывающим тоном:

— Я желаю знать, кто осмелился поносить моего сына в моем собственном доме! Отвечайте!

Лангенов, сперва раскаявшийся в своей неосторожности и желавший загладить ее, в свою очередь вышел из себя.

— Ого, какой тон! На такие вопросы я не отвечаю.

— Тогда вы должны дать мне удовлетворение.

Подошедшие гости старались примирить их, говоря, что несколько произнесенных под влиянием выпивки слов могут всегда быть взяты обратно. Но Зигварт видел, что, несмотря на свое кажущееся раздражение, граф был совершенно спокоен и, очевидно, старался довести противника до последней степени раздражения.

— Я требую, чтобы вы взяли свои слова обратно и извинились при свидетелях, — проговорил он повелительным тоном. — Я считаю ваши слова подлостью.

— Теперь вы оскорбляете меня, — завопил Лангенов, потеряв всякое самообладание. — То, что я сказал, — правда, чистая правда, и если вы считаете мои слова подлостью, то эта подлость падает и на вас.

Дальше он не успел ничего сказать, потому что Равенсберг поднял руку и замахнулся. Гости бросились разнимать их, но удар был уже нанесен, и дуэль стала неизбежной.

Около полуночи Зигварт вошел в комнату графа, который послал за ним. Равенсберг снова стоял перед портретом предка.

— А, это ты? — он медленно повернулся. — Я не принял тебя, когда ты заходил ко мне, потому что мне было необходимо условиться со своими секундантами. Теперь все улажено, и у меня осталось для тебя свободное время.

Герман подошел к графу, их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов.

— Неужели это было необходимо? — тихо спросил Герман.

— Да, — последовал спокойный ответ. — Теперь Лангенов не будет щадить меня, его честь требует этого. Не гляди на меня с таким упреком, Герман. Неужели ты хотел, чтобы я разделил судьбу Гельфенштейна? Он часто говорил: «Все мы попали под неумолимое колесо нового времени, которое на своем пути раздавит все прошлое и… нас». Но я пойду своим собственным путем. Так будет лучше.

Он говорил с мрачным спокойствием и был лишь тем, чем сделали его рождение и воспитание. У него не было ни малейшего сомнения относительно исхода дуэли, он знал, что завтра пробьет его час.

— Господин граф, — начал Зигварт, но Равенсберг перебил его.

— Брось же наконец этот тон! Со дня нашего последнего свидания в Эберсгофене ты знаешь, в каких мы отношениях. Твое длительное отсутствие доказало мне, что ты не мог с этим примириться. Теперь, когда все вокруг меня рушиться, ты, наконец, пришел…

Он протянул руки, и Герман бросился ему на грудь.

— Мой милый, милый мальчик, — мягко проговорил граф, — наконец-то я обнял тебя! Ты не сердишься больше на меня из-за матери? Ты не знаешь власти вековых традиций, семейных законов и всего того, что мы несем на своих плечах как тяжелое бремя прошлого. Мы возмущаемся против этого, но в конце концов покоряемся. Я тоже вынужден был сделать это, мимолетная юношеская мечта была лучшим в моей жизни. Я принес в жертву и ее, и тебя, и взамен этого у меня остался сын, наследник, который носит мое имя, но у которого нет в жилах ни капли моей крови, который теперь трусливо бросил меня и перешел на сторону тех, кто хотел распоряжаться и им, и мной. Это возмездие.

— Ты позволишь мне остаться с тобой? — спросил Герман, — или, может быть, тебе еще надо…

— Привести что-нибудь в порядок? Нет.

— А Бертольду ты ничего не напишешь?

— С ним мне не о чем говорить. Пусть он кормится до самой смерти за счет Морлендов. Они заставят его дорого заплатить за это. Ты никогда не сдался бы так позорно.

— Нет, никогда!

— Я это знал, — с удовлетворением произнес граф. — Ты пошел в меня. Тебе нечего бояться этого нового времени, которое уничтожило нас. Ты своими собственными силами пробил себе дорогу, сидишь теперь на колеснице счастья и смело смотришь в будущее. Да благословит Бог тебя и твою судьбу! Я хочу попросить тебя еще об одном: будь завтра в восемь часов утра в охотничьем доме. Мы выбрали место для поединка недалеко от него, и очень возможно, что меня отнесут туда. Тогда я хотел бы хоть еще раз увидеть тебя.

— Я буду там, — с рыданием произнес Герман.

— Что это? Слезы? Будь мужчиной! Мы должны прямо смотреть в глаза неизбежному. А теперь пойдем. Мне хочется подышать свежим воздухом. В эти последние часы мы еще принадлежим друг другу. Мы так долго не могли позволить себе этого.

Обняв сына за плечи, граф вышел с ним на террасу.

Осенняя ночь была холодной, но тихой и прекрасной. Равенсберг всей грудью вдыхал чистый воздух, потом они спустились в парк. Их окутала ночная мгла, а над ними в бесконечной глубине сияли звезды, эта сверкающая вечная загадка вселенной.

Охота, назначенная на раннее утро, была перенесена на послеполуденное время. Только оба противника со своими секундантами рано утром отправились в лес, гости же оставались в замке, хотя все знали, что охота вообще не состоится, и понимали, что дело не окончится простым обменом выстрелами или легкой раной.

Через два часа вернулись секунданты с известиями, которых все ждали с величайшим нетерпением. Барон фон Лангенов остался невредим и немедленно уехал домой. Графа перенесли в охотничий дом, врач объявил, что полученная им рана в грудь, безусловно, смертельна. Он прожил еще полчаса, по его настоятельной просьбе около него оставались в это время только доктор и архитектор Зигварт. Теперь все было кончено. Равенсберга больше не существовало.

Днем тело покойного должны были перенести в замок. Надо было телеграфировать в Берлин графу Бертольду и его жене. Все это было немедленно сделано, а затем гости разъехались в разные стороны, чтобы снова собраться в Равенсберге на похороны графа.

Молодой граф с женой прибыли из Берлина на следующий же день, Вильям Морленд не приехал, очевидно, он уже не мог отклонить свой давно решенный отъезд. В этом сказалась вся его американская деловитость, несоотносимая с чувствами, когда речь шла о делах.

Погребение окончилось, гости разъехались, и молодая графская чета удалилась на свою половину. Зигварт, конечно, тоже был на похоронах, и Бертольд попросил его зайти к нему. Молодой граф сильно изменился и, по-видимому, с большим трудом исполнял в этот день свои обязанности нового владельца. Он сидел в кресле бледный, осунувшийся. Тут же была и графиня.