— А почему ты скрывала это от Ребекки? Разве не понимала, что это ее ранит?

— Таково было распоряжение отца Ани.

— Брура Скууга?

Сельма Люнге с удивлением смотрит на меня, ее поражает моя горячность.

— Да, а кого же еще? Классический папаша. У нас в Германии таких много. Для своей дочери он требует всего исключительного. Он уже выступает как ее импресарио. У В. Гуде нет ни малейшего шанса.

— Но ведь это ненормально!

— Дорогой мой, все нормально, когда речь идет о классической музыке. Это арена для душевнобольных и гениев. Это самый короткий путь к вершине, если правильно распорядиться своими картами. В противном случае человек может остаться вечным трудягой, неудачником определенного толка. Брур Скууг питает невероятные амбиции в отношении своей дочери. И я, как ее педагог, вынуждена с этим считаться.

— Но если речь идет уже о ее здоровье?

Сельма Люнге смотрит на меня и пожимает плечами:

— Тогда такому человеку больше нечего делать в этом мире.

Четвертое воскресенье адвента. Вот-вот наступит Рождество. Я занимаюсь, играю простые вещи, отец сидит с телефоном у себя в спальне. Катрине то уходит из дома, то возвращается. Я по-прежнему не знаю, чем она занимается, но не думаю, чтобы это было как-то связано с Аней.

Неожиданно телефон оказывается свободен, и кто-то звонит нам. Отец тут же снимает трубку. Странно, что он от застенчивости старается скрыть от нас, что у него появилась дама сердца. И почему он не проводит время у нее? Наверное, она еще не свободна.

В дверях появляется отец с трубкой в руке.

— Это тебя.

— Меня?

Я хватаю трубку. Низкий голос. Аня.

— Я помешала?

— О Господи, конечно нет!

Она медлит.

— Я думала о том разе, когда ты был у меня. Вышло так глупо. Я не этого хотела. Ты занят сегодня вечером?

— Вечером? А в чем дело?

— В том, что сегодня я уже достаточно занималась. Что я устала и мечтаю об обществе. Папа с мамой уехали в Гелио на какой-то юбилей. Заночуют там в отеле «Холмс». А я не привыкла оставаться одна в этом доме. Ты уже ужинал?

У меня волосы встают дыбом.

— Нет еще.

— Я могу приготовить нам ужин.

— Я должен взять с собой Катрине?

— Нет, я думала, что мы проведем вечер вдвоем. Мне хочется попробовать сыграть тебе Равеля.

Я киваю. Это разумное объяснение.

— Понятно. Я сейчас приду, — говорю я и кладу трубку.

— Куда ты собрался? — спрашивает отец.

— Это секрет. Но, пожалуйста, не говори ничего Катрине.

— А где она?

В ту же минуту она появляется в дверях, глаза у нее красные и распухшие.

— Я знаю, куда ты идешь, — говорит она.

— Думаю, сейчас моя очередь.

Она трясет головой.

— Ничего ты не понимаешь.

— Хочешь сказать, что я должен был отказаться от приглашения?

— Поступай как знаешь. Мне нечего тебе сказать. Но будь с нею помягче. Ты многого не понимаешь.

— Если ты слышала мой разговор, то знаешь, что я спросил, взять ли тебя с собой.

Катрине качается. Кожа у нее бледно-серая. Под глазами чернота. Зрачки расширены. Я вижу, что она совсем без сил.

— Было бы глупо сейчас брать меня с собой, куда бы ты ни шел.

— Она хочет сыграть мне Равеля, — объясняю я.

Катрине медленно кивает.

— Я понимаю, она должна сыграть тебе Равеля.

Отец в недоумении смотрит на нас обоих.

Я спускаюсь по холму к Эльвефарет. Я принял душ. Молниеносно. Но к Ане я должен прийти чистый. Белеет снег. Я смотрю на дома, взволнованный тем, куда держу путь. Здесь мой дом. Моя жизнь. Еще на несколько месяцев. А кто знает, что будет летом? Аня окончит школу, отец продаст дом, мы разъедемся в разные стороны.

Но этот вечер не для грустных мыслей! Сегодня я не хочу ни о чем тревожиться. Я дохожу до перекрестка, где начинается Эльвефарет. Стало холоднее, снег поскрипывает под ногами. Я вижу огни на другом берегу реки. Там, где-то в лесу, стоит дом Сельмы Люнге. Я почти различаю его за деревьями. Знакомая география. Там, внизу, в заводи лежала мама. Я уже очень давно не был в ольшанике. Может быть, это хороший знак.

Да, думаю я. Сегодня особенный вечер. Я не рыскаю по нашему району, как раненый зверь. Мне не надо останавливаться у последнего поворота. Человека с карманным фонариком нет дома. Марианне Скууг тоже. Вообще-то мне даже грустно. Я не видел ее с тех пор, как в тот вечер мы распрощались у Национального театра. Она словно оттиск с Ани, думаю я. И хотя она зрелая женщина, выглядит она почти так же, как ее дочь. Хотя на много лет старше ее. Мне неловко, что меня тянет к немолодым женщинам. Может, это как-то связано с мамой? Неужели на самом деле все так банально? Несмотря ни на что, я думаю только об Ане, даже когда лежу под одеялом с Маргрете Ирене.

Я миную последний поворот, ту точку, где мне всегда приходилось остановиться. Вижу вдали квадратный дом в конструктивистском стиле. Кроваво-красный, думаю я. Дом буквально кровоточит сквозь доски обшивки, словно там, внутри, находится жертва, раненое существо, чьей жизни угрожает опасность.

Со стучащим сердцем я останавливаюсь у калитки. Вхожу на запретную территорию. Но разве Аня не сама пригласила меня в гости? У меня есть свидетели: отец и Катрине.

Я подхожу к крыльцу, тщательно отряхиваю снег.

Там, за дверью, Аня, и она ждет именно меня.

Я звоню.

Она меня ждала. Проходит несколько секунд. И она открывает дверь.

Ее дружеская улыбка, как всегда, поражает меня.

— Наконец, пришел, — говорит она.

Аня обнимает меня. Аромат ноготков. Я перестаю дышать, стараясь, чтобы она этого не заметила.

— В последний раз получилось глупо, — повторяет она. — Я не хотела…

— Не думай об этом, — прошу я. — В этих стенах распоряжаешься ты.

— Папе следовало быть помягче.

— Наверное, он хотел без помех поработать дома?

Я пытаюсь быть любезным. Она, не отвечая, помогает мне снять пальто.

— Как хорошо, что ты смог прийти, — говорит она.

На ней тот же самый сиреневый джемпер, те же черные брюки и войлочные тапочки — все как в прошлый раз. Она закатывает глаза и провожает меня в гостиную. Меня это трогает. На журнальном столике стоит бутылка вина и два бокала. Она следит за моим взглядом.

— Только я пить не буду, может быть, потом и чуть-чуть.

— Сначала ты будешь играть.

— Хорошо. Если ты хочешь послушать. А еще у меня приготовлен салат. Ты хочешь есть?

— Нет.

— Можешь пить вино, пока я играю. Ведь ты любишь вино, правда? Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

— Мне уже хорошо.

— Тогда налей себе вина. Ты это умеешь делать лучше, чем я. И начинай пить. А я буду играть.

— Какая честь!

— Но я буду играть только партию фортепиано. Остальное ты додумаешь сам. Ты знаешь этот концерт?

— Конечно. Это любимый концерт моей мамы. Особенно вторая часть.

— Все так говорят, и я из-за этого нервничаю.

— Я думаю, Сельма Люнге стояла у тебя за спиной и внушала тебе правильные чувства?

— Не говори так. Я начинаю. А ты сделай первый глоток.

Я подчиняюсь. Она садится к роялю. В гостиной полумрак. За панорамным окном стоят заснеженные ели. Лампы горят не на полную мощность. Они лишь тускло поблескивают. Дорогие кресла и диваны служат зрителями. Какая строгая публика, думаю я.

Но я — тоже публика. Я сижу в кресле, тяну вино и одобрительно киваю во время исполнения первой части. Вижу, что Аня с головой ушла в музыку. Я никогда не умел так сосредотачиваться. Звучит великолепно.

В паузах для оркестра Аня вопросительно смотрит на меня:

— Я не слишком медленно играю? Как думаешь, Каридис не хотел бы, чтобы я играла немного быстрее?

— Скажи ему, что ты ученица Сельмы Люнге, он поймет. И хотя ты еще чистая страница, он должен подчиниться твоему желанию.