Мы идем в сторону Дворца. На Осло спустился туман. Мягкий туман. У меня возникает ассоциация с одним фильмом-оперой, на который меня водила мама, это был русский фильм, кажется, он назывался «Евгений Онегин». Высокие деревья, ночь, туман. Что-то роковое. Любовник должен умереть на дуэли, совсем как Пушкин, сочинивший эту драму. Но почему я сейчас думаю о смерти? Передо мной через Дворцовый парк идет молодая девушка. Миновав Домик Гвардии справа от Дворца, она сворачивает направо.

У меня колет затылок. Ведь я тоже иду туда. Мы собираемся участвовать в одном конкурсе!

Дом лектора, как лобное место, высится перед нами.

Конкурсы не для всех. Они только для избранных, для победителей, которые способны бороться за медаль, а потом загорать под вспышками фотографов. Все остальные — неудачники, их большинство и их быстро забудут, они и сами постараются забыть о своем неудачном выступлении. Но от самого выступления им уже никуда не деться. Это клеймо им придется носить всю жизнь. Мама говорила, что музыкальные конкурсы — это для тех, кто не от мира сего. И тем не менее, она хотела бы, чтобы я нынче вечером пересек Вергеландсвейен и, наконец, понял, что мы с Аней Скууг будем соревноваться друг с другом на одном и том же конкурсе.

Всю дорогу я держусь от нее на расстоянии. Когда она открывает тяжелую дверь этого здания в конструктивистском стиле, я по-прежнему нахожусь в двадцати метрах позади нее. Но она оборачивается, как будто знает, что я иду за ней, да-да, как будто она все время знала, что мы с нею идем в одно и то же место.

На этот раз она не останавливается. Не придерживает для меня дверь открытой. Это было бы уже слишком. Но она видит меня. Ее взгляд от двери я чувствую на себе, как печать. Словно отныне на моем лице навсегда будет написано: Аня Скууг.

Потом она вступает в свет вестибюля и спускается в цокольный этаж.

Я медленно следую за ней.

Там внизу полно нарядных чертенят и их родителей. Этих несчастных учеников младших классов, которые участвуют в конкурсе. Они носятся вокруг в своих коротких юбочках и лакированных туфельках. Родители возбуждены еще больше, чем дети, потому что это уже не рядовой вечер учеников. Конкурсанты двух старших классов обычно приходят на этот отбор без родителей, всему должна быть мера. Однако и среди моих ровесников случаются исключения. Например, Фердинанд Фьорд. Его мать и отец уже сидят в фойе, хотя непохоже, что их сын, этот почти вундеркинд, в восторге от их присутствия. Тем не менее Фердинанд хорошо владеет собой, как и Ребекка Фрост, которая уверяет меня, что ни капли не волнуется, она бросается мне на шею и уверенно шепчет мне в ухо:

— Для тебя это детские игрушки. Ты, конечно, пройдешь в финал.

Ее слова нисколько не ободряют меня. Я ищу глазами Аню Скууг, которая еще стоит в гардеробе и медленно снимает свою дубленку.

— Господи, как ты выглядишь! — восклицает Ребекка, увидев мою порванную штанину.

— Было скользко. Я упал, когда бежал к трамваю, — отвечаю я.

— Скользко? — Ребекка превращается в знак вопроса. — На улице семь градусов тепла!

У меня нет желания продолжать этот диалог.

— Ты пройдешь, — говорю я, тут же отворачиваюсь от нее и пустыми глазами смотрю на малышей, которые уже отыграли, кое-кого из них стошнило прямо на короткую юбочку. Да, это вам не вечер учеников, думаю я. Это конкурс, и те, кому еще только девять лет, не готовы к тому, что их ждет. Отбор. Сортировка. Отделение плевел от зерен. Глупых от умных. Маленькую девочку из Викер-сунда рвет прямо на лестнице. Я слышу сердитый голос ее матери: «Возьми себя в руки, Астрид! Как бы там ни было, а ты заняла четвертое место!»

Но в этом соревновании мастеров не существует четвертого места, и я знаю это лучше, чем кто бы то ни было. Здесь имеет значение только одно: попал ли ты в финал. Астрид из Викерсунда уже выбыла из игры. Больше она в ней не участвует. Она то плачет, то ее рвет. Мы ничем не можем ей помочь. Скоро и мы окажемся на этом Страшном суде.

К горлу подступает тошнота.

Я иду в уборную.

Меня рвет. Но я не издаю ни звука.

Меня выдает только запах.

Я быстро спускаю воду.

Запах почти исчезает.

Когда я выхожу, Аня Скууг стоит перед зеркалом и расчесывает волосы. Теперь уж нам придется поговорить друг с другом.

— Я не знал, что ты играешь на фортепиано, — говорю я.

— Ничего удивительного, — отвечает она и продолжает расчесывать волосы, как это умеют только девочки. — Я держала это в секрете. До сих пор.

— Понимаю. — Я говорю, не открывая рта. Пузырек с водой для полоскания рта, который я всегда ношу с собой, должно быть, выпал из кармана, когда я споткнулся и упал.

— А вот про тебя я знала, — говорит она. Голос у нее более низкий, чем я думал. Более теплый. Она могла бы петь Брамса и Рихарда Штрауса, как пела Кэтлин Ферриер. Моя защита рухнула, рассудок испарился, юмор исчез. Я боготворю этот голос, так же как боготворю ее всю — чистые черты лица, тонкую талию, гордую осанку. В моем мире она вне конкуренции.

— Откуда?

— От моей учительницы. Сельмы Люнге.

— Ты занимаешься с Сельмой Люнге?

— Это была тайна. До сих пор.

— Почему ты держала это в тайне?

— Потому что не была уверена, что хочу именно этого.

— Ты имеешь в виду, быть пианисткой?

— Да. Конечно. Музыкой не занимаются, если не имеют серьезных намерений. У тебя, например, серьезные намерения?

— Да.

— И все-таки ты чуть не опоздал на трамвай.

— Я должен поблагодарить тебя. Это было великодушно с твоей стороны.

— Не стоит благодарности. Как бы я выглядела, если бы не постаралась помочь конкуренту!

— Значит, ты знала, что я тоже иду на трамвай?

— Конечно, знала.

— И каждый раз, когда мы с тобой встречались на улице, ты знала, что мы с тобой будем конкурентами?

— Да. Фру Люнге знала фамилии всех, кто будет участвовать в отборе. Твоя фамилия была мне известна. Ведь мы оба живем в Рёа.

— А что еще фру Люнге сказала тебе обо мне?

— Что ты талантлив, но не так, как это кажется тебе самому.

Аня Скууг смеется. Это уже дерзость. Оскорбление. И все-таки мне нравится, как она смеется. Я хотел бы, чтобы она никогда не перестала меня оскорблять.

— Спасибо, — говорю я.

— Не за что. — Она лукаво улыбается.

— Ты не нервничаешь? — спрашиваю я.

— А чего мне нервничать? Я знаю, что мне по силам. А если б не знала, я бы не участвовала в конкурсе.

И она уходит. Прямо на сцену. Я забыл, что сейчас ее очередь.

Я остаюсь, мне не по себе, у меня немного кружится голова. Подходит Ребекка и внимательно на меня смотрит.

— Ты, кажется, покачнулся?

— Тебе показалось.

— Одно мгновение ты был похож на падающую башню в Пизе. Ишь, как она на тебя подействовала!

— Она? Да я ее и не знаю!

— Кто она?

— Понятия не имею, хотя давно ее вижу. Она живет по соседству, на Эльвефарет, учится в частной школе, дочь Скууга, Брура Скууга, знаменитого нейрохирурга.

— А с кем она занимается музыкой?

— С Сельмой Люнге.

— С Сельмой Люнге? Это невозможно. Я бы об этом знала!

— Нет. Это была тайна.

— Почему?

— Потому что так захотела Аня Скууг. Она не хотела, чтобы об этом знали, пока она не была уверена, что это серьезно. Так она сказала.

— Серьезно, что?

— Что она серьезно решила стать концертирующей пианисткой, конечно.

— Она уже так продвинулась?

— Безусловно.

— И до сих пор никто из нас ее не слышал?

— Да. Но теперь услышим.

— Надо будет поговорить об этом с фру Люнге.

Ребекка сердится. И я ее понимаю. Такие секреты нехарактерны для преподавателей музыки. А Ребекка Фрост уже много лет берет уроки у Сельмы Люнге.

Я чувствую себя одураченным, не совсем понимая, почему. Меня тревожит чувство, что я что-то упустил. Сейчас все педагоги сидят в зале и слушают, как мы играем, один за другим. Там Сельма Люнге. И один из Рифлингов. И Амалие Кристи, и Элине Нюгорд, и Карен Орс Бюгге, и фру Альм, и фру Лёкен, и фру Стугу, и Ханна-Марие Вейдал, и Мод Вебстер, и Эрлинг Вестер, и все остальные сидят там, притихшие как мыши, исполненные надежд и гордости за своих учеников. А я и не знал, что Аня Скууг тоже играет на фортепиано, бормочу я себе под нос. И сам слышу в своем голосе обиженные нотки. Она могла бы раньше сказать мне об этом.