Человек, который его допрашивал, направил свет настольной лампы Марио прямо в глаза и сообщил, что стакан воды ему еще предстоит заслужить.

— Вам лучше сра-а-азу во всем сознаться, хотя нам и гак все прекра-а-а-сно известно. Просто хотелось бы лично от вас все услышать.

Марио начал уверять, что просто заснул в поезде. Человек поднял его на смех, потом стал орать и ни одному слову Марио верить не хотел. Однако Марио стоял на своем. Ему стыдно было рассказывать правду, стыдно было признаваться в дурацкой ошибке. Так что пусть этот тип орет и издевается сколько угодно. А когда Марио посреди допроса вдобавок еще и заснул, его версия даже перестала казаться неправдоподобной.

Короче, его выпустили. Но навсегда отбили охоту к поездкам по стране с целью изучения и осмотра в ней чего бы то ни было. Зато, по рассказам экзистенциалистки, разительные перемены претерпело его сексуальное поведение: не иначе, недостающие для скупки земель сорок миллионов человек он вознамерился зачать лично.

Как-то раз задержали в приграничной зоне и Миху. Случилось это в тот вечер, когда в квартире у Куппишей наконец-то установили телефон. Всей семьей они гордо уселись вокруг новенького аппарата, и каждый чувствовал себя именинником. Как вдруг телефон и вправду зазвонил! Господин Куппиш первым отважился снять трубку. Но вынужден был тотчас передать ее Михе, которого попросили к телефону.

— Девушка! — полушепотом объявил он с любопытством уставившимся на него домочадцам.

Это была Мирьям. Миха страшно смутился, но домочадцам вообще было не до него.

— Ты хорошо ее слышишь? — то и дело приставала госпожа Куппиш.

— Испроси, хорошо ли ей тебя слышно! — кричал господин Куппиш.

И поскольку все с жадностью ловили каждое его слово, Миха только бормотал «да», «угу», «ясно» и, наконец, «ну, пока», приведя Мирьям в некоторое недоумение. Она, конечно, собираясь Михе позвонить, ожидала от него совсем не такой реакции. Когда они в последний раз встретились на улице, Мирьям рассказала Михе, что с мотоциклистом своим больше не видится, его натри года забрали в армию. И спросила, согласится ли Миха, если понадобится, подтвердить, что ее обещание хранить верность парню, даже если он на три года уйдет в армию, не в счет, ведь она тогда скрестила пальцы. Положив трубку, Миха в чем был, без пиджака, как ошпаренный, выскочил из дома и позвонил Мирьям из ближайшего автомата.

— Мне очень жаль, — выпалил он, едва дыша. — Понимаешь, все стояли и слушали…

Мирьям его успокоила:

— Ерунда. Я вот думала, может, ты зайдешь, — предложила она, но Миха все еще продолжал извиняться:

— Понимаешь, я и сказать ничего не мог.

— Ну конечно, понимаю, — сказала Мирьям. — Так как насчет того, чтобы зайти?

Миха, однако, все еще ее не слышал.

— Дело в том, что нам только сегодня телефон поставили, и ты первая вообще позвонила, и все были…

— Так ты зайдешь, или как? — спросила Мирьям в третий раз.

Миха решил, что он ослышался.

— Что? Что ты сказала? — переспросил он.

— Я спрашиваю, не зайдешь ли ты? — с ангельской кротостью повторила Мирьям снова.

— Я сейчас! — заорал Миха, бросил трубку и выскочил из автомата… прямо в руки участковому.

— Ваши документы!

Только тут Миха сообразил, что паспорт у него в пиджаке, а пиджак дома.

— Сейчас принесу! — бросил он и кинулся бежать, но участковый уже крепко цапнул его за руку. Миха дергался, пытался сопротивляться, но куда там — участковый был явно сильней. Ничем, кроме разбитого носа, для Михи его трепыхания не кончились.

Участковый уже понял, что для Михи эта ночь решает все, но за Михой у него числился должок, ведь его так до сих пор и не повысили. Разумеется, ему вовсе не требовалось выяснять, кто такой Миха, где живет и когда родился, участковый уже столько раз проверял у него документы, что знал это, пожалуй, получше Михиной матери. И тем не менее, проформы ради уведомив задержанного, что «всякий, находящийся в приграничной зоне без документов, удостоверяющих личность, подлежит установлению личности, где положено», участковый отвел Миху в отделение. Затем, втечение ночи, без суеты и спешки он составил протокол, в который записал, что «неизвестный гражданин мужского пола», не имеющий при себе удостоверения личности, около 22 часов был задержан в приграничной зоне «в несущемся состоянии», после чего попытался «воспрепятствовать установлению своей личности в служебном порядке путем побега». Тем самым участковый хотел доказать Михе, что при желании тоже способен устроить человеку подлянку, но Миху все эти тонкости уже нисколько не интересовали. Ему теперь все едино, ведь он не пришел к Мирьям, хотя она четыре раза его к себе позвала.

Участковый выпустил Миху лишь под утро, считая, что теперь они квиты: каждый каждому изрядно попортил жизнь.

А надо заметить, что тот день был первым Михиным днем в «красном монастыре». Который, впрочем, оказался и последним. Миха слегка опоздал к началу занятий и, как назло, явился как раз в ту секунду, когда директриса, собрав вокруг себя новых учеников, намеревалась наглядным образом продемонстрировать, что с ней шутки плохи. С мрачным видом она изучала объявление, оповещавшее о работе школьного шахматного клуба. Объявление было вырезано в форме шахматного короля. Директриса велела вызвать ученика, изготовившего объявление, и теперь строго его допрашивала:

— О чем вы, собственно, думали, когда создавали вот это, с позволения сказать, художество?

Автор объявления, напрочь не понимая, чего от него хотят и в чем заподозрили, только растерянно бормотал:

— Я… шахматный клуб… в смысле… информация чтобы…

— Так-так, — перебила его директриса на глазах у всех новичков. — Разумеется, мы ничего не имеем против того, чтобы в нашей школе играли в шахматы, даже если изобретатели этой древней игры по наивности и полагали, будто король самая важная фигура на свете, — тут она умело выдержала паузу, давая ученикам возможность проникнуться глубоким классовым смыслом сказанного. Затем, однако, помрачнев лицом, она ткнула вырезанному королю в самую макушку, где торчал крест, и мерзким, пронзительным голосом выкрикнула: — Но пропаганду убогой христианской символики в нашей школе мы не потерпим!

И именно в ту секунду, когда она гневно тыкала в крест на королевской короне, в дверях появился Миха, запыхавшийся и весь взмокший.

— Так, а это еще что такое?

— Я… — пропыхтел Миха, с трудом переводя дыхание, — был задержан… без документов… в приграничной зоне… Хотел смыться… сопротивлялся…

— Во-о-н! — заорала директриса.

А с Михи и вправду было довольно. Он пошел домой. Мать сразу в слезы. На какие ухищрения она только ни пускалась, лишь бы Миху взяли в «красный монастырь», лишь бы отправить его потом в Советский Союз учиться. Уж как госпожа Куппиш следила, чтобы на все годовщины и праздники в рожке возле их окна не забыли укрепить флаг, она и квартирантов принимала, и в родительский комитет класса вступила, и «Нойес Дойчланд» выписала, и даже пластиковые пакеты от брата Хайнца только вывернув наизнанку носила! И даже сына своего вместо Михи Мишей звала. И вот в первый же день все пошло прахом. Вынести такое было выше ее сил. Госпожа Куппиш проплакала весь день и всю ночь, круглые сутки. На следующее утро господин Куппиш сказал:

— Я напишу заявление.

А потом свершилось и вовсе немыслимое: он и вправду сел и написал заявление.

Через две недели господину Куппишу пришел ответ. Тогда он взял за одну руку Миху, за другую госпожу Куппиш и, пылая мстительной решимостью, повел их в «красный монастырь». Первое, что Михе бросилось там в глаза: объявление о работе шахматного клуба имело теперь форму пешки.

Атакой с ходу господин Куппиш прорвался в директорский кабинет, не обращая внимания на энергичные протесты пытавшейся его остановить секретарши. Директриса уставилась на господина Куппиша вопросительным взглядом. Господин Куппиш выдернул из кармана письмо и зачитал: