— Если твой так называемый друг сию секунду не придет в так называемое сознание, ему придется в два счета вылететь из вашей так называемой школы.
В ответ на что Марио истошно заорал:
— И не подумаю приходить в ваше так называемое сознание!
Вот тогда-то впервые и выплыло невесть откуда жуткое словечко, которого никто прежде не слыхивал: отчисление.Даже Очкарик этого слова раньше не знал. Но всем вмиг стало ясно, что оно значит. Хотя, что знаменательно, решительно все избегали его произносить — таким от него веяло холодом и бездушием. Чем-то беспощадным веяло, от чего ни убежать, ни защититься.
У Очкарика язык не повернулся рассказать Марио, что он наконец-то вроде бы обнаружил высшее образование, абсолютно лишенное, на его взгляд, политической направленности. Лишь несколько недель спустя он все-таки рискнул спросить Марио, как он считает, можно ли в изучении стоматологии отыскать хоть какую-нибудь политику. Марио подумал секунды две, не больше, и тотчас согласился с Очкариком: да, стоматология совершенно аполитична.
— Но неужто ты и вправду захочешь, только собственного спокойствия ради, всю жизнь в чужих зубах ковыряться?
Экзистенциалистка утешала Марио, как могла. Они опять целый вечер слушали «Non, je ne regrette rien».
— Знаешь, о чем она поет? — спросила экзистенциалистка. — Она поет: «Нет, я не жалею ни о чем».
А еще она внушала Марио: почти всех выдающихся людей в свое время выгоняли из школы. Марио в ответ резонно замечал, что исключение из школы само по себе еще не делает его выдающимся человеком, и экзистенциалистка с ним не спорила.
— Но все-таки какое-никакое начало, — добавляла она.
И в этом она была права. Для Марио начиналась самая счастливая пора его жизни. Он мог каждое утро, заткнув будильник, спать сколько вздумается, и у него была подружка, и никто им не командовал. Экзистенциалисты вообще не позволяют собой командовать, но вокруг Марио не было даже никого, кто попытался быэто сделать. Марио и экзистенциалистка образовали поистине идеальную любовную пару. Они позволяли себе все, о чем другие обычно лишь мечтают. В жаркую погоду они ехали купаться, в плохую устраивали битву подушками. Иногда кормили друг друга завтраком еще в полусне, с закрытыми глазами. Никогда не ложились спать поодиночке и даже в душ поодиночке не ходили! И время от времени только повторяли: вот так, наверно, было в раю. Они много читали, много спорили о Библии и других мировых религиях (все чаще отдавая пальму первенства буддизму), о Зигмунде Фрейде, Фридрихе Ницше, Льве Толстом и Рудольфе Штайнере (но пальму первенства отдавали, разумеется, Жан-Полю Сартру). Они много экспериментировали с едой, изобретая новые кулинарные рецепты, сами пекли себе хлеб, а временами постились.
Экзистенциалистка была одержима идеей уединиться где-нибудь в бранденбургской глуши, в отшельнической пустыне и там попеременно то читать, то философствовать. Она хотела, как Диоген, забраться в бочку и пролежать там все лето. Бочку она тайком, ночью, прикатила из огромного туннеля, по которому доставлялись товары на берлинский центральный рынок. Начать свое лежание в бочке она решила на Троицу, дабы удалиться от суеты и гвалта молодежного фестиваля, который должен был состояться в Берлине. Забравшись в бочку на берегу Штехлина, [9]она прихватила с собой кучу философов и шиллеровского «Вильгельма Телля». Но уже четыре часа спустя жизни в бочке был положен конец, слишком там оказалось жестко.
— Если бы меняАлександр Македонский спросил, какое мне исполнить желание, я бы не стала ему говорить: «Не загораживай солнце!», я бы сказала: «Принеси мне подушку под задницу!»
Марио и экзистенциалистка вернулись в Берлин и только там узнали, сколько всего они пропустили. Ибо во время фестиваля молодежи произошло событие, о котором на Солнечной аллее вспоминали еще долго.
AVANTI, POPOLO! [10]
Квартирантами семейства Куппиш, которым предстояло спать на воздушных матрасах, одолженных госпожой Куппиш у соседа из органов, оказались двое саксонцев, из городка Пирна под Дрезденом. Звали их Да-Олаф и Да-Удо. На все вопросы, в том числе и об их собственных, равно как и чужих, именах, они имели обыкновение отвечать, начиная с союза «да». В результате семейство Куппиш долго полагало, что у Да-Удо есть подружка по имени Даяна, пока кто-то не догадался, что на самом деле ее зовут Да-Яна, то есть Яна. Словом, Да - Олаф и Да-Удо звезд с неба не хватали. Возможно, все дело в том, что они были родом из «долины незрячих», то бишь из того уголка нашей республики, где не принималось западное телевидение. Когда Да-Олаф и Да-Удо прямо из окон квартиры Куппишей увидели стену, они, не веря себе, спросили, правда ли гам, за стеной, уже Западный Берлин, госпожа Куппиш с тяжким вздохом им ответила:
— Да, к сожалению.
Какое-то время Да-Олаф и Да-Удо, раскрыв рты, в немом ужасе смотрели в окно, потом один из них с трудом выдавил:
— Да как же вы тут живете, в такой опасности.
Другой заметил, что при разгуле преступности «там, у них» этак же, того и гляди, пуля в окно залетит.
Госпожа Куппиш испустила еще один сокрушенный вздох и сказала:
— Человек ко всему привыкает.
У нее не было ни малейшей охоты разубеждать и лишать политической невинности своих постояльцев. Между тем, прояви она чуть больше такта и усердия, возможно, дело, глядишь, и не дошло бы до печально известного пограничного инцидента, когда Да-Олаф и Да-Удо исхитрились застопорить поток автотранспорта, направлявшегося через наш пропускной пункт в Западный Берлин. Всех Куппишей тогда в целях «разъяснения обстоятельств» вызвали в Главное управление полиции.
— Пусть другому свои сказки рассказывают! — язвительно произнес господин Куппиш, трясущимися руками кладя повестку обратно на стол. — Я-то знаю, что это органы.
Госпожа Куппиш была вообще на грани нервного срыва.
— Я их впустила, чтобы Миша попал в красный монастырь! — причитала она. — Разве могла я предвидеть….
Да нет, никто не мог предвидеть, что Да-Удо и Да-Олаф вздумают развязать, наконец, мировую революцию. Они решили прямо на месте, перед погранично-пропускным пунктом «Солнечная аллея», проводить агитацию направляющихся в Западный Берлин граждан, чтобы те, пока восхищение достижениями социализма в них не остыло, немедля по прибытии в Западный Берлин поднимали мировую революцию. Да-Олаф и Да-Удо настолько были убеждены в успехе своего начинания, что даже заключили пари на двадцать марок с товарищами по делегации за победу пролетарской революции во всемирном масштабе самое позднее через десять дней. Для полноты картины необходимо учесть, что пари заключалось где-то между поллитром и литром на душу спорящего населения. Да-Олаф и Да-Удо вместе с товарищами по областной делегации отмечали начало фестиваля в пивной «Парковая», усердно киряя и все более углубляясь в дискуссию поначалу о международном положении вообще, а затем о шансах на победу мировой революции и коммунизма в масштабах всей планеты в частности.
— Если бы трудящиеся знали, каково у нас на самом деле… они бы сей же миг встали на борьбу против эксплуататорского строя! — кричали попеременно Да-Олаф и Да-Удо. Когда один уже только лопотал, а второй слегка косил и таращился, они, поддерживая друг друга, двинулись к контрольно - пропускному пункту «Солнечная аллея» и там принялись останавливать шикарные, сияющие лаком «мерседесы», вынуждая водителей покидать комфортабельные салоны и подвергая их тому, что в их представлении называлось агитацией:
— ОБУЧЕНИЕ БЕСПЛАТНОЕ! — выкрикивали они. — ЛЕЧЕНИЕ БЕСПЛАТНОЕ! ЦЕНЫ СТАБИЛЬНЫЕ!
В глубине души их и самих происходящее слегка озадачивало. Они уже собрались было прекратить агитацию. Но когда в ответ на выкрикнутый Да-Олафом лозунг — НИЗКАЯ КВАРТПЛАТА! — господин из очередного остановленного «мерседеса» строптиво добавил: «Ага, в крохотных квартирках!» — тут уж саксонские товарищи взялись за дело всерьез. Теперь всякому, кто норовил проехать на запад, для начала полагалось принять участие в хоровом исполнении революционных песен. Пока Да-Олаф громко запевал и терпеливо дирижировал, Да-Удо прикреплял на звезды «мерседесам» бумажные гедеэровские флажки. К полуночи около погранпоста образовался хор западноберлинских энтузиастов человек этак из десяти, которые, все как один, отважно распевали «Avanti, popolo!» и дружно размахивали гедеэровскими флажками. Однако когда по окончании песни Да - Олаф начал толкать речь о мировой революции, один из западноберлинцев неожиданно его перебил:
