— Он звонил мне вчера вечером, спрашивал, приняли ли вы решение.

— Мы с ним договорились, что до его возвращения ничего решать не будем. Он сказал, что его не будет месяц.

— Но он немного беспокоится. Вообще-то он очень сильно беспокоится.

— А почему он не поселится у вас?

— Тесно. И он хочет жить отдельно. Это можно понять.

— Он будет вам еще звонить?

— Думаю, да. — Вид у нее был грустный, она с трудом держалась прямо, как ее, наверное, учили в детстве, чайную чашку поставила на стол.

— Вы любите его? — спросил Герц, все так же мягко, чтобы ее не оскорбить.

— Можно сказать и так.

— А он вас?

— Возможно. Я знаю, что у него в Штатах есть подружка. Они когда-то были помолвлены, потом она разорвала помолвку. Но они до сих пор встречаются.

— Я бы не стал переживать по этому поводу. Никто не начинает с чистого листа. Я знаю, что приятнее было бы думать так. — Он снова вспомнил тот шок прозрения, которому он был свидетелем, и поразился тому, как прямота и неизбежность того мгновения деградировала до соображений верности, сентиментальности, всего того груза, который, так или иначе, заслонил первичную истину. Он хотел сказать ей, что глупо тратить такие мгновения, и без того редкие, на понятия, оставшиеся от какого-то катехизиса прошлого. Он не сомневался, что они устраивали обсуждения, выкладывали карты на стол, выясняли как прошлые, так и нынешние отношения. И с каждым откровенным признанием беспокойство Софи росло. Видно было, что она беспокоится больше, чем ее возлюбленный, великолепие которого защищало его от подозрений, что на поле могут быть еще игроки. Герц в который раз поразился той породистой тупости, которая присуща всякому классическому герою, чья благородная внешность служит для того, чтобы показать миру его превосходство. В театре это было бы в самый раз. В жизни такое неведение давало основание для подозрений.

Софи была встревожена своими предчувствиями, хотя, вероятно, была не в состоянии их измерить. Непринужденность, с которой молодой человек улетел в Нью-Йорк, не считаясь с велением этого мгновения или, возможно, не сознавая силу этих новых уз, выкованных одним махом, оборачивалась против него, открыв путь сомнениям. Бледные губы Софи, ее обычно невыразительные, а сейчас широко открытые глаза говорили о том, что она несчастна. Ее обычная одеревенелость шла ей больше, подумал Герц. Он не мог этого сказать, и вообще не знал, применимы ли теперь те законы, какие действовали в пору его юности. Не его дело советовать, да и не ждали от него путного совета, считая зачерствевшим от старости человеком, у которого остались лишь тусклые воспоминания о прежних чувствах. Он мог бы сказать ей (но не станет) о постоянстве таких чувств, о тоске по любви, что переживает любой возраст, о тех других желаниях, неуверенные голоса которых слышатся человеку до тех пор, пока смерть не положит конец всем чувствам и всем желаниям. В любом случае ей это говорить было бесполезно. В силу своей молодости она была чрезвычайно искушенной в отношениях, как это теперь называют, и при этом не была готова к такому испытанию. Все это он хотел сказать ей, но знал, что она сочтет его самонадеянным болтуном, замкнется, уйдет в холод, который он уже вызвал в один несчастный день, о котором ему думать не хотелось. Он пытался принять вид благосклонного слушателя, но это ему не удалось. Ситуация была для этого слишком серьезной, слишком серьезной для Софи, чтобы думать о собственной храбрости и сдержанности.

— Доверьтесь своим чувствам, — сказал он. — Если вы будете тратить время на пустое беспокойство, вы можете упустить что-то важное.

Что бы он ни сказал, все уже было сказано сотни раз. Его оскорбляла мысль о том, что она сидит над телефоном, как другие женщины, — она, которая умела быть такой презрительной. Ему гораздо важнее было рассказать ей о бесчисленных разочарованиях тех, кто останавливался, чтобы оценить свои чувства, кто хотел быть справедливым к другим, кто гордился своей чувствительностью. Живите только мгновением, хотел он сказать; согласуйтесь только с вашими желаниями. Остальное — поэзия, и в любви ей не место.

— Я был бы рад стать вашим другом, и хотел бы, чтобы вы забыли прошлое, — сказал он. — Я уверен, что у вас все будет прекрасно. Только не тратьте время на пустые раздумья. Иначе всю оставшуюся часть жизни вы можете провести, сожалея об упущенном мгновении. Вы же знаете, что в таких делах осторожность никогда не окупается. Если будете сомневаться, можете лишить себя счастья. — Он услышал, что голос его прерывается, и торопливо прокашлялся. — Скажите Мэтту, — произнес он, прочистив горло, — что к тому времени, когда он вернется, у меня будет ответ на его вопрос. В конце концов, мы ведь с ним именно так договаривались. Ну что, теперь вам лучше? Больше не беспокоитесь? — Но он слишком далеко зашел, переступил черту и был наказан непроницаемым взглядом. — Еще чаю? — бодро спросил он. — Или вы спешите?

— Мне надо идти, — сказала она. — Так что сказать Мэтту, если он позвонит?

— То, что я вам только что сказал. Я дам ответ, как только сам его узнаю. Заходите, Софи. Да, и приятного вечера.

Когда уже совсем стемнело, он попытался дозвониться до Джози, полагая, что они могли бы обменяться в ночи какими-нибудь известиями, но никто не отвечал. Позже он позвонил еще раз и с болезненным вниманием, словно это само по себе было известием, слушал, как телефон звонит и звонит в пустом доме, и было ясно, что так и будет звонить, пока он не оставит своих попыток.

Второе письмо Фанни было таким же толстым, как первое, но на сей раз отправлено правильно. Чтобы его прочесть, Герц сел за стол, как будто исполнял какую-то умеренно неприятную обязанность. Прежде чем пробежать глазами текст и подсчитать число страниц (пять), он отметил, что почерк стал слабее, как будто автор вот-вот выдохнется, или, что вероятнее, выдохнется авторучка. Жалобы, подумал он, как те, что пели менестрели, аккомпанируя себе на каком-то старинном струнном инструменте. Как-то раз он бывал на таком концерте в Вигмор-Холле, и ему не очень понравилось.

«Мой дорогой Юлиус, — прочел он. — Ваше письмо меня чрезвычайно обрадовало и пришло тогда, когда мне очень не хватало человеческого участия. Я только что вернулась из Бад Хомбурга и после этой поездки была в таком ужасном состоянии, что мне пришлось несколько дней просидеть дома, прежде чем я пришла в себя настолько, чтобы выйти в мир. Когда Лотта Ньюманн пригласила меня на вечеринку, я согласилась почти с удовольствием, хотя она всегда казалась мне довольно утомительной собеседницей. Но я не предполагала, что должна буду сама за себя платить. Все это вылилось в повседневное унижение. Мне пришлось пообещать, что я вышлю чек, как только вернусь в Бонн, и мне удалось сдержать слово, хотя теперь я вообще не представляю, что меня ждет в будущем. Всю мою жизнь этот вопрос меня преследовал, и именно от этого моя мать пыталась меня защитить. Теперь, когда ее больше нет и мне нужно самой о себе заботиться, я вижу, что мне недостает житейской мудрости и практической помощи, на которую я привыкла полагаться. День за днем я вынуждена сталкиваться с разного рода затруднениями и могу только сожалеть, что не была подготовлена к тяжелым временам. Странно, ведь тяжелые времена стали для меня привычным уделом, как только мы покинули Берлин, а тем более после отъезда из Ниона.

Я полагалась на мамин опыт, и какое-то время этого было достаточно. Когда мы уезжали из Берлина, у нас с собой было ровно столько денег, чтобы выжить, но когда отца убили, они закончились совсем. Это мать поощряла Меллерио, который обыкновенно устраивал в „Бо Риваж“ деловые обеды или угощал своих партнеров шампанским. Мне больно говорить это, но мне не нравилось, как мать старается представить меня в выгодном свете, почти предлагает. Мне никогда не нужен был спонсор, чтобы привлечь мужчин, и взгляды, которые я ловила на себе в отеле, меня оскорбляли. К счастью, Меллерио, который был на двадцать лет меня старше, был галантным мужчиной и джентльменом: я полагаю, что он искренне хотел положить конец моим затруднениям. И конечно, я была очень хороша собой. К тому же он был очень внимателен к моей матери, за что я была ему благодарна. Я не могла винить ее за эти маневры. Она думала, что обеспечивает мое будущее. Я думала, что обеспечиваю ее.