Он вытащил из-за канапе гитару и начал играть. Зрачки его черных глаз расширились, затмив радужный окоем; грубая холщовая куртка слегка распахнулась, и под ней я увидела расшитый серебром пуловер.
Его совсем не слушали; гости то и дело вставали, чтобы подлить себе багряного напитка из хрустальной чаши. Оба хиппи, не принимавшие участия в общей беседе, жевали тартинки с маслом, поверх которого намазывали толстым слоем какую-то зеленоватую массу, не то из фисташек, не то из гашиша. В ту самую минуту, как мы услышали звук лошадиного галопа, в салон вошел незнакомец; он поцеловал руку герцогине, которая представила его:
— Инженер Сордэ.
Это был высокий седоволосый человек. Его сопровождала хрупкая молодая женщина в бежевом платье и серебристо-розовом боа из перьев, мягко обвивающем шею.
— Добрый вечер, добрый вечер! Мы никак не могли приехать раньше.
Вошла еще одна гостья, окутанная длинным плащом из пятнистого бархата, с тюлевым жабо. Сбросив свое одеяние, она осталась в очень коротеньком платьице, затянутом кожаным поясом с медными шариками-подвесками. Лакюз тотчас принялся перебирать их; пальцы у него были изысканно-тонкие и длинные, но волоски на них жестки, как щетина. Внезапно он оставил свое занятие. Служанка Марьетта вошла в салон с новым подносом. Несомненно, она могла поспорить красотой со всеми находившимися здесь женщинами, но еще и выгодно отличалась от них мягкой, покорной прелестью.
Я забыла сказать, что находился среди нас и один часовщик, человек ученый и крайне самолюбивый, но столь крошечного роста, что он вечно ходил на цыпочках. Высшим наслаждением было для него починить и пустить в ход какие-нибудь старинные часы. Вот и теперь он стоял на лесенке, пытаясь вернуть к жизни громоздкие стенные часы семнадцатого века.
— Да не старайтесь вы так, они заснули навеки!
— Ох, вы сейчас опять заведете разговор о смерти! — запротестовала Карик.
— И все-таки каждый человек съедает то, что любит, и каждому это известно, только одни это делают с ненавидящим взглядом, а другие с ласковыми словечками…
— Перестаньте подражать Уайльду! — крикнула поэту Жозиана. — Вечно вы всех пародируете! [12]
Но при этом смотрела она на Ромюра с нежностью.
Снова прогремел лошадиный галоп — дикий, яростный, — и на сей раз его услыхали все. Подойдя к окну, я успела разглядеть мелькнувшую во мраке парка смутно-белую тень и почувствовала, как пол содрогнулся у меня под ногами. «Что это он делает? Зачем скачет и скачет вокруг нас?» Тут я заметила, что Лакюз усадил служанку на подлокотник своего кресла и что-то нашептывает ей на ухо. Она покорно слушала его. Внезапно он схватил ее за талию, вскинул в воздух и гибким движением ярмарочного силача посадил себе на плечи. Онемев от изумления и робости, она позабыла даже улыбнуться в ответ на аплодисменты зрителей.
По правде сказать, каждый из нас довольно много отпил из хрустальной чаши, и никто как будто не собирался идти наверх и ложиться спать. Старая герцогиня мирно дремала, несмотря на все еще открытый правый глаз, но на нее не обращали внимания. Мой возлюбленный положил голову мне на сердце, и это также никого не удивляло. Он должен был бы тяжким грузом лечь на это предавшее его сердце, но нет — возлюбленный мой был едва ли не легче ребенка. Поэта же, казалось, привлекала одна лишь Карик, которая, впрочем, ничуть им не интересовалась.
— Но надежда поддерживает человека вплоть до самого смертного часа! — возгласил часовщик.
Я наблюдала за Ромюром. Теперь у него на щеках проступала тень будущей бороды. Наверное, она выросла за эту ночь. Да и бугорки на лбу также заметно увеличились. Он обнял за плечи Жозиану, чья черная, с воздушными петлями, шаль начала сжиматься, приобретая густоту меха. Вместе они покинули Овальный салон. Проходя мимо нас, она пожала мне руку; на ладони моей осталась царапина. Юная Альберта следовала за ними. Я вдруг заметила, что ее нежно-розовые уши и носик комично подергиваются.
Я опять взглянула на Лакюза, но теперь с трудом узнала его. Темная, пугающая сила исходила от этого человека, мешая рассмотреть его как следует. Красавица служанка исчезла. Но вот уже в третий раз я услышала дробный галоп невидимого коня; бешеный грохот его копыт сотрясал и землю, и даже стены замка. Едва затихнув, он возник вновь, еще более мощный, еще более стремительный, заключив нас в свой заколдованный круг. Слышали ли его другие? Нет, как будто не слышали, но я… о, как жадно я вслушивалась в него!
Именно в эту минуту новый свет залил Овальный салон, где по забывчивости не были задернуты шторы на широких окнах. Это встала полная луна.
Гости тоже встали, собираясь выйти в парк, теперь освещенный лучше, чем в сумерках. Вековые деревья отбрасывали к подножиям тени, лежавшие вокруг них озерцами черных трав; листва их ослепительно сияла под луною. Я с удивлением слушала ворчание, шорохи и призывные крики, несущиеся из чащи. Мимо нас промчались великолепный горный баран и пантера. За ними следом прыгал белый кролик.
Я вернулась было в салон, но из дверей выскочили, едва не опрокинув меня, пара молодых серн и антилопа; мне послышался смех Карик. Козел попытался нагнать антилопу, но она ускользнула от него в заросли. Тогда он бросился к пантере; та выпустила когти, не желая подпускать его к себе, но внезапно издала похотливый крик и задрожала, изнемогая от наслаждения. Они соединились прямо под нашими испуганными взглядами.
Потом из Овального салона выступила павлиниха. Сперва мне показалось, что это павлин, но нет — длинный радужный хвост, мерцавший золотыми глазками, был всего лишь привязан к ее собственным скромным перьям узкими цветными ленточками. Этот шлейф подобострастно несла за нею обезьяна. Она-то откуда взялась?! Прошмыгнули мимо барсук и крупная лисица. «Верно, Кристина, — сказала я себе, — но кто же барсук?» Странная пара, — уж не произведет ли она на свет новую породу — черно-белых полосатых лисят?
— Идем, — сказал мне возлюбленный. — Последуем примеру остальных.
Но мне хотелось бросить последний взгляд на Овальный салон, где должны были еще оставаться герцогиня и несколько гостей. Однако мы нашли там лишь старую сову с одним закрытым и одним бодрствующим глазом. А в большой чаше с рубиновым напитком плавала серебристая рыбка; крошечная гитара колыхалась на поверхности, среди вишен и клубники.
— Да выживет ли она в такой жидкости? — спросила я.
Пронзительное кукареканье заставило нас вздрогнуть. На верхней перекладине лесенки, под старинными часами, восседал итальянский петух, он с криком хлопал бронзово-зелеными крыльями.
— Молчи! До зари еще далеко!
И мы на цыпочках вышли из салона.
— Я предпочитаю спальню ночной сырости лугов или зарослям ивняка, — сказал мне возлюбленный.
Нас одних не постигла волшебная метаморфоза. И мы радостно поднялись в замок, миновали, одну за другой, пустые залы и, наконец, обнаружили комнату с альковом, который нам понравился. Я ощутила на коже прохладу его губ, сладость этого поцелуя, данного через столько лет! Его спутанная цыганская прядь упала на лицо, он говорил со мною уже во сне — ведь я всегда живой проникала в его ночные грезы.
— Ах, наши кони, — бормотал он, — они не хотят идти вброд, что мы будем делать?
— Не бойся, мы перейдем реку по мосту из ветвей, выше по течению.
Но он все метался, все шептал что-то, как бывало прежде, и, убаюканная этими невнятными речами, я заснула.
Поздно, среди ночи, нас разбудили громкие голоса. В комнате над нами послышалось топанье, удары об стену и, наконец, падение тяжелого тела. До нас доносился мужской голос, хриплый и разъяренный, осыпавший грубыми ругательствами и нежными словечками ту, что была, верно, предметом его домогательств. Она не отвечала.
— Смотри-ка, эти тоже не превратились в зверей, — наивно сказала я.
