- Если у них есть пиво, нам придется ложиться в темноте.
Неожиданно Тилли Эйнхорн, со свечкой на блюдце, увидела меня в мерцании пламени.
- Посмотрите, здесь Оги, - вырвалось у нее.
- Оги? Где? - Эйнхорн искал меня взглядом среди неровного света. - Оги, где ты? Я хочу тебя видеть.
Я вышел из тени и сел рядом с ним; он сменил положение, чтобы пожать мне руку.
- Тилли, пойди на кухню и приготовь кофе. И ты, Милд- ред. - Он отослал их обеих в темную кухню. - И вытащи щипцы из розетки. Дамские электрические штучки сведут меня с ума.
- Уже вытащила, - торопливо ответила Милдред усталым голосом.
Во всем покорная, она закрыла дверь, и я остался с Эйн- хорном наедине. Вечернее судебное разбирательство. Мне кажется, он немного играл, демонстрируя строгое отношение ко мне. Рукопожатие было, по сути, формальным - он хотел, чтобы я ощутил глубину его холодности. И свечи уже не казались веселыми огоньками - такие втыкают ночью в каравай хлеба и пускают его по темному индейскому озеру, чтобы тот указал место, где на дне лежит утопленник. Он нагнулся, чтобы взять сигарету, и его седеющие волосы почти коснулись письменного стола - все как обычно: борьба с собой, подтягивание рук за рукава; так муравьи перетаскивают мух. Наконец он затянулся и был готов к разговору. Я решил, что не позволю отчитывать себя как десятилетнего мальчика за наши дела с Джо Горманом - о них он явно знал. Мне нужно было поговорить с ним о Саймоне. Но, похоже, он не собирался читать мне мораль. Должно быть, я слишком плохо выглядел - изможденный, подавленный, доведенный до крайности, злой. Когда мы виделись в последний раз, на мне был «эванстонский жирок» - я приходил посоветоваться насчет усыновления.
- Похоже, дела твои идут не слишком хорошо. -Да.
- Гормана схватили. Как тебе удалось выпутаться?
- Просто повезло.
- Просто? В краденой машине - даже номера не сменили! Безмозглые тупицы! Его привезли сюда. В «Тайме» была фотография. Хочешь посмотреть?
Я не хотел - знал, что увижу: Гормана, зажатого с двух сторон могучими копами; наверное, он постарался, насколько позволяли связанные руки, надвинуть пониже шляпу, чтобы скрыть от домашних свое избитое лицо. Все так делают.
- Почему ты так долго возвращался? - спросил Эйнхорн.
- Я бродяжничал, и мне не очень везло.
- Но почему ты бродяжничал? Твой брат сказал мне, что послал тебе деньги в Буффало.
- Он что, приходил к вам? - нахмурился я. - Вы хотите сказать, он пытался занять у вас денег?
- Я дал деньги. И еще одну ссуду.
- Какую ссуду? Я ничего не получил.
- Плохо. Моя глупость. Нужно было послать самому. - Эйнхорн проболтался, в его умных глазах промелькнуло удивление. - Он провел меня - да, провел. Ему не следовало так поступать с тобой. Тем более что определенную сумму я ссудил ему лично, а деньги, полагающиеся тебе, дал дополнительно. Может, он нуждался, но все равно это уж слишком.
Я кипел от негодования и в то же время чувствовал приближение настоящего горя, которое пересилит теперешнюю боль.
- Что вы имеете в виду? Зачем он одалживал деньги? Чего хотел?
- Если бы он только сказал, зачем ему нужны деньги… Я одолжил их, потому что он твой брат, - его самого я почти не знаю. Он связался с Ноузи Матчником - помнишь, мы еще с ним продавали земельный участок? Сейчас я могу вести дела с такими зубрами, но твой брат - новичок. Саймон заинтересовался тотализатором, но уже после первой игры «Уайт сокс» ему сказали, что он потерял свою долю, и, если хочет остаться в деле, должен принести еще сто баксов; теперь я уже знаю всю историю. Этих денег он тоже больше не видел, а когда стал кипятиться, ему крепко дали в зубы. Хулиганы Матчника избили его и бросили в канаву. Вот такие дела. Думаю, ты знаешь, почему ему так срочно понадобились бабки?
- Да, он хотел жениться.
- С ума сходил по дочке Джо Флекснера - так бы и не слезал с нее. Но теперь этому не бывать.
- Почему? Они же помолвлены.
- Мне жаль твоего брата, хотя он не очень умен и, по- видимому, я потерял семьдесят восемь баксов…
Перед моими глазами стояла жуткая картина - избитый, окровавленный Саймон валяется в канаве. Теперь я не мог говорить о смерти Бабули, о мебели, о выставленной из дома Маме - только слушать.
- Она уже не выйдет за него, - произнес Эйнхорн.
- Не выйдет? Не может быть!
- Мне это Крейндл сказал. Он сосватал ее своему родственнику.
- Неужели Пятижильному? - вскричал я.
- Твой желторотый кузен. Выходит, именно его рука раздвинет эти прелестные ножки.
- Нет, черт побери! Они не могли так поступить с Саймоном!
- А вот и поступили.
- Наверное, он уже все знает.
- Знает ли он? Да он уже был у Флекснера, устроил там настоящий погром, поломал стулья. Девушка заперлась в туалете, а старику пришлось вызвать полицию. Полицейские приехали и забрали его.
Его арестовали! Душа моя разрывалась от жалости к Саймону. Невыносимо слышать и представлять такое.
- Циничная стерва, а? - сказал Эйнхорн. Его взгляд был суров - он хотел вразумить меня. - Крессида [139], переходящая в лагерь греков…
- А где Саймон? Все еще в тюрьме?
- Нет, старый Флекснер забрал заявление, когда твой брат обещал больше не буянить. Флекснер - порядочный человек. Все сделал, чтобы не влезть в долги. На риск никогда не пойдет. Молодчина. Саймона выпустили уже на следующее утро.
- Прошлую ночь он провел в тюрьме?
- Только одну ночь, вот и все, - ответил Эйнхорн. - Сейчас он на свободе.
- Где же он? Вы не знаете?
- Нет. Но дома ты его не найдешь. - Эйнхорн уже собрался пересказать мне слышанное от Крейндл а о Маме, но я признался, что уже побывал дома. Я сидел как ощипанный цыпленок - куда идти, не знал, и встать не было сил.
До сих пор мы существовали вместе, хотя было известно: отец оставил семью, и нам помогает благотворительная организация. А при Бабуле никто, даже Лубин, изучавший условия жизни в неблагополучных семьях, ничего толком про нас не знал. Я ходил на бесплатный пункт раздачи лекарств, хитрил там, но делал это вовсе не из-за денег - просто хотелось таким образом самоутвердиться. Теперь никаких секретов не было, и каждый при желании мог все о нас узнать. Может, поэтому я и не сказал Эйнхорну самую страшную вещь - что Бабуля умерла.
- Я сожалею, особенно жаль твою мать, - начал Эйнхорн, стараясь встряхнуть меня. - Братец твой зарвался. Пошел на поводу у желания. Откуда в нем такой пыл?
Я подумал, что частично подобный вопрос вызван завистью к человеку, способному испытывать истинную страсть. Однако, с другой стороны, Эйнхорн не мог этим не восхищаться.
Постепенно, за разговором, он отвлекся от своей первоначальной цели - утешить меня - и до такой степени разгневался, что силился сложить пальцы в кулак и треснуть изо всех сил по столу.
- Чего тебе волноваться, если твой брат получил по заслугам? Он сам виноват. Бросил тебя на произвол судьбы в этой дыре, продал квартиру, взял деньги, которые я дал ему для тебя, а ты не получил из них ни цента. Будь ты честнее с собой, был бы только рад. Я больше уважал бы тебя, если бы ты признал это.
- Признать что? Что он во всем виноват, а я радуюсь этому? Его несчастью? Чему мне радоваться, Эйнхорн?
- Неужели не ясно, каким преимуществом ты теперь обладаешь? Только будь с ним построже. Он должен признать за тобой это право - ты крепко держишь его за яйца. Тебе ясно? Одну пользу ты уж точно можешь извлечь из ситуации - дай ему понять: ты рад, что он получил по заслугам. Боже мой! Поступи так кто-нибудь со мной, мне бы доставило удовольствие узнать, что этот кто-то жестоко наказан. Если бы я не испытал такого чувства, значит, у меня не все в порядке с головой. Ну да хватит о нем!
Не понимаю, почему Эйнхорн обрушился на меня с такой свирепостью. Он даже забыл устроить скандал из-за Джо Гормана. Мне кажется, за всем этим подсознательно стояла мысль о загубленном им наследстве Дингбата. Может быть, Эйнхорн не хотел, чтобы меня презирали, как сам он презирал Дингбата за то, что тот не впал в ярость из-за утраченного наследства. Но тут было что-то еще: слишком уж сильно, хотя и неуклюже, колотил он по столу. Он имел в виду, что если больше нет эффективных рекомендаций, как в старые времена, поскольку у нас развеялись прежние представления, то каждый теперь может выбирать или завоевывать силой желаемое; препятствия должны укреплять нас, а враги - способствовать нашему росту вместе с жесткостью и неуязвимостью; имея брата, надо находить в этом выгоду, а не терпеть неудачи; говорить как можно громче, чтобы заглушать другие голоса. Эти принципы применимы не только к отдельным людям, но и к народам, партиям, странам. Только так, нельзя быть цыпленком, которого можно поймать и ощипать, нельзя ходить с озабоченным видом, наморщив горестно лоб, а то за тобой, как за птицей, станут гоняться с веником.
