Я схватил свой чемодан и выбежал вон. Я быстро спускался на площадь, грудь разрывали немые рыдания.

На верхней террасе у Хиларио сидел Моултон. Виделось только его лицо, остальное загораживала реклама. Он взглянул вниз. Этот гуру всякого сброда.

- Эй, Болингброк! А девушка где? Оливер-то в кутузке. Поднимайтесь сюда. Надо поговорить.

- Шел бы ты к дьяволу!

Но он не расслышал.

- А почему вы с чемоданом? - бросил он мне вслед.

Я ушел и стал бродить по городу. На рыночной площади мне повстречался Игги. С ним была его маленькая дочка.

- О, откуда это вы? Оливера вчера арестовали.

- К черту Оливера!

- Пожалуйста, Болингброк, не говорите таких слов в присутствии ребенка.

- А вы не называйте меня Болингброком!

Тем не менее немного мы прошли вместе. Он вел за руку дочку. Мы разглядывали прилавки и павильоны, затем он купил девочке сладкой кукурузы. -

Он поведал мне свои заботы. Теперь, когда она рассталась с Джепсоном, не стоит ли опять на ней жениться? Мне нечего было ему сказать, и, глядя на него, я чувствовал, как глаза щиплет от слез.

- Значит, вы помогли Стелле сбежать? - спросил он. - Думаю, вы правильно поступили. К чему ей гробить из-за него жизнь? Уайли говорит, вчера в тюрьме он буянил - кричал, что она его предала. - Тут он впервые увидел мой чемодан и сказал: - О-о, простите, дружище! Что, получили отставку?

Я вздрогнул, лицо мое скривилось. Потом молча кивнул и расплакался.

Змеи расползлись - вероятно, уползли в горы. В «Беспечный дом» для их поисков я не вернулся. Игги снял мне комнату в пансионе, где обретался сам. Какое-то время я провел в полном бездействии - лежа в жарком каменном мешке мансарды под самой крышей. Чтобы попасть туда, надо было подняться по лестнице, а когда она заканчивалась, карабкаться по стремянке. Там я целыми днями валялся на койке и страдал. Если бы Тертуллиан, выглянув в небесное окошко, посмотрел вниз, чтобы возрадоваться мукам грешников, как и обещал, зрение бы ему вместе с солнечным светом застила моя задранная кверху нога. Вот что я тогда чувствовал.

Меня навещал Игги. Устраивался на низенькой скамеечке и часами сидел, не говоря ни слова, низко свесив голову, так что шея шла складками; брючины он подвязывал тесемками, как это делают велосипедисты, чтобы обшлагами не задевать цепь. Так он сидел, понурившись, вперив куда-то зеленые, с воспаленными веками глаза. Время от времени в каморку доносился колокольный звон - прерывистыми раскатами, словно кто-то, спотыкаясь и оскальзываясь, несет худое ведро и чистая вода в нем плещется и льется наружу. Игги понимал, что я переживаю кризис и одиночество меня тяготит. Но когда я пытался поговорить, получалось только хуже: он словно не воспринимал моих слов, хотя вроде бы и приглашал к разговору. Но я, конечно, говорил, говорил беспрестанно и все ему рассказывал, пока у меня не появлялось чувство, что он с удовольствием прикрыл бы мне рот рукой, заставив замолчать. Я замолкал, но он был милосерден и не уходил - думаю, чтобы убедиться: я молчу, видимо, захлебнувшись словами. Он, несомненно, жалел меня, но, кажется, немного и злорадствовал.

Так или иначе, он сидел возле растрескавшейся стены под высоким окном, и солнечные лучи освещали подоконник и выступ за ним, облюбованный краснолапыми голубями, расхаживающими там среди поднятой ими пыли, пуха и перьев. Время от времени он вжимался в стену, сливаясь с ней.

Я понимал, что совершил зло, и, лежа на койке, мучительно искал выход. Способность забывать отказала мне, что-то в ней разладилось. Мои ошибки и просчеты были как на ладони, лезли на меня со всех сторон и вгрызались в душу. Они неустанно грызли и грызли, и меня бросало в жар и пот, я ворочался в постели, понимая, что деться все равно некуда.

Но, вновь и вновь пробуя освободиться, я спрашивал:

- Игги, как мне доказать ей свою любовь?

- Не знаю. А может, вы и не сумеете это сделать, поскольку любви у вас никакой нет.

- Но, Игги, как вы можете такое говорить! Ведь вы же видите меня и видите, что происходит!

- Ну а зачем тогда было уезжать с этой шлюхой?

- Мне кажется, это был своего рода протест, а вообще не знаю. Откуда мне знать, зачем я это сделал? Человеческая природа не мною создана, Игги.

- Расплата еще впереди, Болинг. И мне вас жаль, - сказал он, отделяясь от стены. - Ей-богу, жаль, если честно. Но это все равно должно было произойти. Уж слишком вам везло. Поэтому и понадобилась хорошая встряска, удар по голове. Иначе вы бы так и не поняли, какую боль ей причиняете. Теперь вы знаете и не будете порхать, словно жаворонок, в счастливом неведении.

- Уж слишком она разъярилась. Когда любишь, не станешь так сердиться. Для этого нужен серьезный повод.

- Вот вы его ей и дали.

Перепираться с Игги было бесполезно, и я, не вставая, продолжал спор, но уже мысленно, с Теей - я доказывал и умолял, но, приводя все новые аргументы и все больше увязая в споре, с очевидностью его проигрывал. Зачем я это сделал? Ведь я понимал, что нанес ей жестокую рану. Я представлял это так же ясно, как представлял ее, стоящую передо мной, белую, словно бумага. В моих ушах еще звучали слова: «Я разочарована». «Но, дорогая, - хотелось мне сказать, - конечно, ты разочарована. Все мы когда-нибудь в чем-то разочаровываемся. Тебе же это известно. Все мы знаем, что такое обида, испытываем боль и делаем больно другим. Особенно в любви. Вот и я сделал тебе больно, но я тебя люблю, и ты должна меня простить, чтобы мы могли продолжать наш роман».

Мне следовало рискнуть и поохотиться на змей в горах, поползать по бурой земле с веревочной петлей в руках, вместо того чтобы бессмысленно шататься по городу, крутиться в этой круговерти, что опаснее любой змеи.

Тея была потрясена, узнав, что я в действительности думаю об ее увлечении охотой. Но разве она, в свою очередь, не унизила меня, не растоптала, объявив ничтожной пустышкой, разве не расписала на все лады, какой я ненадежный и неверный, как бесстыдно заглядываюсь на женщин? И неужели правда, что любовь мне вообще кажется странной, в каких бы формах она ни являлась, всякая любовь, даже не сопровождаемая орлами и змеями?

Размышляя над этим, я поражался, насколько справедливы ее слова. Да, во многом она права! В вопросах любви я скорее солидаризовался с Мамой, чем с Бабушкой Лош, миссис Ренлинг или Люси Магнус. Не имея ни денег, ни профессии, ни определенных обязательств, был ли я волен следовать одной лишь искренней страсти?

Может, я прислужник в храме любви? Вот уж нет! И внезапно сердце мое переполнила ненависть к себе, сильная, до

тошноты ненависть. Я пришел к выводу, что только притворялся простодушным, добрым, любящим, а на самом деле лгал и актерствовал, и лучше бы стены этого проклятого мексиканского городишки, сомкнувшись, раздавили меня как муху, и был бы я выброшен на свалку или обратился в прах и тлен, гния под кособоким крестом на местном кладбище на поживу ящерицам и трупным мухам.

Начав это беспощадное саморазоблачение, надо было его продолжать. И если я действительно такой, каким сейчас себя видел, то это оставалось моей тайной, поскольку другим я лицемерно представлялся совершенно иным. Желая нравиться, я вводил всех в заблуждение, разве не так? А делал я это, вероятно, потому, что считал себя хуже прочих, обладающих тем, чего мне не дано. И что же им приписывал я, какие добродетели? И не выдумал ли я их? Поди разберись! Стремиться к независимости и любви - и так все запутать!

Наверно, я чудовище, если способен на подобное.

Нет. Чудовище не может так страдать. Это было бы несправедливо.

И неправда, что другие сильнее тебя и жизнерадостнее. Давай разберемся. Ведь ясно как божий день, что это лишь плод воображения и ты нафантазировал отношение к тебе окружающих, - мол, любят и не любят тебя не таким, каков ты есть. Это ошибка, идущая от лености ума. И что делать? Плюнуть на любовь, не обращать внимания? Но для этого надо очень поднатореть в противоположном. Надо уметь любить, обладать чуткостью и понимать, что в тебе действительно хорошо, а что плохо, что может нравиться, а что раздражать. Глупости! Неужели ты думаешь, будто все только и смотрят на тебя и людям есть до тебя дело? Нет, конечно. И так ли уж тебе нужно их внимание? Строго говоря, нет. Потому что заявить о себе невозможно без позерства и саморекламы, а рекламировать себя - стыдно, да и можно ли любить, если так занят попытками казаться лучше и сильнее других, безумец! И, не чувствуя в себе подлинной силы, идти на обман и подвергаться обману, жить во лжи и в то же время безрассудно верить в могущество сильных! И попутно гасить в себе все подлинное, истинное, скрывать это, чтобы никто не узнал, каков ты на самом деле. Вот он - удел человеческий!