Наблюдать или быть наблюдаемым! По-моему, вся борьба сводится к этому. Я уже говорил о наших разногласиях с Теей насчет того, какое значение стоит придавать взглядам на тебя окружающих. О, эти взгляды, как они подчас вредоносны и деспотичны! Так Каин, проклятый людьми, должен был терпеть их презрение и подозрительность. Под взглядами охранников арестант следует в свою камеру, но и там не свободен от соглядатаев - тюремщиков, следящих за ним через глазок. Нас смущают и не дают покоя тиранство сильных мира сего и собственное тщеславие, и в результате мы живем с постоянным ощущением гнета и направленных на нас взглядов. Мы не свободны даже в самых интимных своих проявлениях и постоянно чувствуем присутствие в своей жизни посторонних, вторгающихся в наше сознание и память. Так великие мертвецы властвуют над нами, глядя с постаментов. Так и я вынужден был сносить взгляд Калигулы. И терпеливо сносил этот взгляд.
Вначале он противился колпачку. Когда мы пытались надеть его, птица отчаянно царапалась, и я так же отчаянно чертыхался, однако не спуская ее с руки. Время от времени меня сменяла Тея, но держать тяжелую птицу больше часа она не могла, и мне приходилось опять водружать на себя орла, не успев даже передохнуть. Однажды, уже под конец своего бдения, окончательно обессилев, я почувствовал, что мне трудно оставаться в помещении, и вышел с ним на улицу, где нас тут же встретили возбужденные крики. Орел забеспокоился, и я поспешил, растолкав людей, укрыться в полутемном зале кинотеатра, усевшись с ним в задних рядах, но шедший с экрана звук окончательно вывел его из себя. Я испугался, что он кинется в атаку, и торопливо вернулся в гостиницу, где утихомирил его кусками мяса. Уже глубокой ночью, при свете инфракрасной лампочки, мы с Теей вновь попробовали надеть на него колпачок, и неожиданно он смирился. Мы просовывали ему мясо под колпак кусок за куском, и он не противился. Завеса на глазах делала его значительно послушнее. С тех пор он позволял нам надевать колпачок и сидел в нем спокойно на моей руке или руке Теи, не делая попыток ударить нас клювом. Таким образом, мы одержали победу, которую и отпраздновали - целовались и плясали от радости, а птица спокойно сидела в своем колпачке с тесемками. Потом Тея пошла готовиться ко сну, а я заснул прямо в штанах и проспал десять часов кряду. Тея стащила с меня сапоги.
На следующий день мы отправились в Монтеррей; невыносимый зной окутывал деревья, кусты и скалы маревом, тяжелым, как неодобрительный взгляд из-под бровей. Гигантской птице, когда Тея извлекла ее на свет божий, жара эта, казалось, доставляла особенное чувственное удовольствие. У меня же от долгого сна накануне и этой густоты раскаленного воздуха, словно дрожащего над дорогой и скалами, кружилась голова. Голые кактусы - их колючие лапы, отростки и корни, причудливые силуэты, - вязкая пыль, чешуйчатая неровность облупившихся стен - все это казалось отвратительным на взгляд и на ощупь. Но ветерок от движения давал некоторую прохладу и мало-помалу мы ожили.
В Монтеррее мы остановились лишь затем, чтобы сделать кое-какие покупки - главным образом запасти мясо для Калигулы. Мне казалось заманчивым провести вечер в незнакомом городе - очень зеленом, с красными крышами, с царящим оживлением возле длинного и низкого, с многочисленными окнами здания вокзала, однако Тея предпочла двигаться дальше по холодку. Ехать оказалось не так просто: кругом тянулись неогороженные пастбища, и скот то и дело выходил на дорогу, мешая проезду. Световых разметочных полос на дороге не было, хотя она и делала самые причудливые повороты. Вскоре, несмотря на лунный свет, поднялся туман и из него, как из некоего призрачного укрытия, вырастали темные силуэты животных, а иногда мы обгоняли всадников и долго еще слышали за собой цоканье лошадиных подков и побрякивание сбруи.
Уже за Валлесом мы остановились в каком-то городишке, чтобы поспать хоть остаток ночи, - на этом настоял я. Воздух был свеж, а звезды на небе казались колкими, вокруг фургона собрались полуночники, которых всегда много в мексиканских городах, они в торжественном молчании глядели, как мы выгружаем орла, словно то была икона или статуя святого, принесенная для крестного хода. В тишине раздавались только перешептывания и тихие возгласы удивления: «Es un aguila!» Я предпочел бы оставлять его в фургоне, к этому времени уже успевшем пропахнуть тяжелым запахом помета, но ему это не нравилось. Проведя ночь в одиночестве, он утром бывал особенно злобен и несговорчив, Тею же заботила только его дрессура, все прочие соображения она в расчет не принимала. Она была настроена на подвиг, на рекорд, как сынки богатых бизнесменов, предпринимавшие в двадцатые годы рискованные авиаперелеты из Нового Орлеана в Буэнос-Ай- рес над джунглями, куда порой падали вместе с машинами; страсть, ими двигавшая, была сродни снедавшему Тею желанию преуспеть. Она все время говорила мне, как люди начиная со Средневековья пытались приручать орлов и как редко им это удавалось. Я соглашался с ней в том, что задача эта трудна и увлекательна, и не уставал восхищаться ее упорством, радовался дарованной мне возможности стать ее помощником и ассистентом, но не скрывал от нее и неудовольствия от присутствия орла в нашей спальне, мешавшего мне проявлять свои чувств. И, в конце концов, он все-таки животное, а не грудной младенец, которому надо постоянно совать соску или бутылочку. Однако Тея не признавала никаких контраргументов, идя к своей цели, считая, что это и моя цель тоже. Она принимала мои возражения за методы достижения этой цели. Побудительный мотив подчинить птицу своей воле, одержать верх над кем-то, мотив столь распространенный, не чуждый и мне при других обстоятельствах, заслонявший в ней все, заставлял нас действовать и двигаться вперед. Ухватив, говоря фигурально, орла за хвост, разве мыслимо останавливаться на полдороге? Уж если начал, держись. Но основные трудности ждали нас впереди, поскольку истинным ее желанием было заставить орла ловить этих гигантских ящериц.
Перед дверью posada горели две грязные керосиновые лампы, похожие на закопченную хурму. Тротуар был скользким, но не от дождя и выпавшей росы, а воздух - густо замешанным на каких-то непонятных странных запахах, источники которых трудно поддавались определению - солома и глина, древесный уголь и дым, известь, навоз, кукурузная мука, куриный суп, перец, собаки, свиньи и ослы. Все было чуждым и необычным - ужасное смятение на скотном дворе, через который мы пронесли орла в колпачке в номер, куда через беленые стены проникал аромат листвы и высокогорья, забивавший миазмы человеческого сообщества, - так дыхание океанских просторов доносится в порт, перекрывая вонь гнилых апельсинов и мусора. Индейского вида горничная помогла нам устроиться на ночь, раскрыв допотопную раскладушку.
Спали мы недолго, потому что уже на рассвете нас разбудило шлепанье белья в тазу, утренние звуки пробуждающегося скотного двора, в которых превалировали ослиный рев и колокольный звон. Тем не менее Тея проснулась бодрая и деятельная и первым делом принялась кормить мясом Калигулу, в то время как я отправился бродить по промозглым коридорам в поисках куска хлеба и кофе.
Из-за птицы путешествие наше затягивалось. Теперь Tee пришло в голову научить орла летать за приманкой. Лошадиная подкова с привязанными к ней петушиными или индюшачьими крылышками изображала птицу, ее цепляли к сыромятному ремню, а потом «вели» по воздуху, и орел, изготовившись, расправлял крылья и тоже, взмыв вверх, начинал преследовать добычу. В своем парении он решал задачи, сходные с задачами летчика - определить расстояние, использовать воздушные потоки. Маневры орла отличались сложностью - если маленькую птичку вспархивать в воздух и приземляться заставляет один лишь инстинкт, то орел, судя по всему, руководствуется в своих действиях подобием мыслительной работы. Наш Калигула то застывал, легкий, как пчелка, то, взмывая на немыслимую высоту, камнем падал оттуда или делал кульбиты, подхваченный воздушным течением. Полет его был, несомненно, прекрасен и царствен, и хотя главенствовал тут, естественно, инстинкт хищника, казалось, что и орлу доступна радость совершенного владения собственным телом и стремление ввысь, куда долетают одни лишь споры растений, эти низшие формы жизни, посланцы видов, не обладающих собственной индивидуальностью.
