Теперь, однако, ее молчание – ее немота – стало действовать бедняге на нервы. Ему уже не хотелось ходить в соседские лавчонки, где он в более счастливые времена был постоянным посетителем, и скудные ежедневные покупки, без которых супруги умерли бы с голоду, теперь приносила миссис Бантинг.

Внезапно тишину темного ноябрьского вечера нарушили приглушенный топот и резкие выкрики за окном. Это кричали мальчишки – продавцы вечерних газет. Бантинг беспокойно обернулся. Отказ от ежедневной газеты он переносил почти так же тяжело, как воздержание от табака. К газетам он пристрастился даже раньше, чем к курению: ведь слуги все поголовно любят быть в курсе текущих новостей.

Когда крики газетчиков, проникнув сквозь закрытые окна и плотные дамастовые шторы, достигли его ушей, Бантинг внезапно ощутил приступ интеллектуального голода. Ему было до чертиков обидно и досадно не знать, что творится в окружающем мире! Новости доступны всем – за исключением разве что преступников в тюрьмах. А этот шум, эти душераздирающие вопли означают, что произошло какое-то поистине крупное событие, способное заставить человека на время забыть о своих несчастьях.

Бантинг поднялся, подошел к ближайшему окну и напряг слух. В путанице хриплых голосов постоянно повторялось одно четко различимое слово: «Убийство!» Постепенно пронзительные беспорядочные крики сложились в мозгу Бантинга в подобие связных фраз. «Ужасное убийство! Убийство у станции Сент-Панкрас!» – вот что они означали. Бантингу смутно вспомнилось другое убийство вблизи Сент-Панкрас: одну пожилую леди убила ее служанка. Это произошло много лет назад, но представители его сословия до сих пор не потеряли к данному событию особого и вполне понятного интереса.

Газетчики – а их было несколько, в то время как на Мэрилебон-роуд обычно появлялся лишь один, – приближались; они выкрикивали какие-то другие фразы, но что именно, Бантинг не улавливал. Их голоса звучали все так же возбужденно, но разобрать можно было только одно или два повторявшихся слова. Внезапно он расслышал четкое: «Мститель! Мститель снова взялся за дело!»

За последние две недели в Лондоне было совершено четыре очень странных и жестоких убийства, причем все на сравнительно небольшом участке. Первое не обратило на себя особенного внимания и даже второе удостоилось в газете, которую тогда еще просматривал Бантинг, всего лишь крохотной заметки. Потом произошло третье, и оно вызвало у публики острое любопытство, поскольку на платье жертвы – пьяной женщины – нашли пришпиленный треугольный обрывок бумаги с красной чернильной надписью печатными буквами: «МСТИТЕЛЬ».

И тут уже не только те, в чьи обязанности входило расследовать убийства, не многочисленные прочие, кто задумался об этой мрачной тайне, поняли, что все три преступления совершены одним и тем же злодеем. Не успел этот необычный факт уложиться в сознании публики, как произошло новое убийство, и вновь душегуб оповестил мир о том, что им руководят некие мстительные помыслы – загадочные и жуткие.

И вот уже Мстителя и его страшные деяния принялся поминать всяк, кому не лень. Не далее как сегодня разговор об этом завел с Бантингом молочник, который каждое утро оставлял у их двери на полпенни молока.

Слегка взволнованный, Бантинг вернулся к камину и бросил взгляд на жену. Увидев ее бледное апатичное лицо, отмеченное печатью глубокой озабоченности, он почувствовал, что его захлестывает волна раздражения. Еще немного, и он наклонился бы и потряс жену за плечи! Утром, когда Бантинг вернулся в постель, Эллен едва выслушала его рассказ о беседе с молочником. Она давала понять, что не выносит разговоров о таких ужасах, и это было довольно противно.

Забавно: миссис Бантинг обожала слезливые истории, невозмутимо заглатывала, например, все подробности дела о нарушенном обещании, но терпеть не могла рассказов о безнравственности и насилии. В прежние счастливые дни, когда супруги могли себе позволить ежедневно приобретать газету, и даже не одну, и Бантингу случалось наткнуться на какое-нибудь захватывающее судебное дело или загадочный случай, который сулил долгие увлекательные раздумья, ему приходилось сдерживать свой интерес, ибо даже малейший намек на него приводил Эллен в ярость. Но сейчас его слишком одолевала тоска, чтобы заботиться о чувствах жены.

Отойдя от окна, он сделал медленный, неуверенный шаг в сторону двери. Там он полуобернулся, и на его чисто выбритом круглом лице появилось хитрое вопросительное выражение. Так смотрит на родителей ребенок, решившийся на какую-то озорную выходку. Но миссис Бантинг сохраняла полную неподвижность; ее худые узкие плечи слегка возвышались над спинкой стула, где она сидела, вытянувшись в струнку и устремив вперед пустой взгляд. Бантинг повернулся, отворил дверь, быстро вышел в темный холл, который не освещался уже несколько дней, и выглянул из парадной двери на улицу…

По вымощенной плитняком дорожке он достиг калитки, но прежде чем выйти на влажную мостовую, застыл на месте. Пригоршня мелочи в кармане показалась ему совсем жалкой, и, вспомнив о том, с какой пользой Эллен умеет потратить каких-нибудь четыре пенса, он ощутил укор совести. Потом к нему подбежал мальчишка с пачкой вечерних газет, и Бантинг не выдержал искушения.

– Дайте «Сан», – рявкнул он. – «Сан» или «Эко»!

Но мальчик, приостановившись только чтобы перевести дыхание, покачал головой.

– Газеты остались только за пенни. Какую желаете, сэр?

С готовностью, к которой примешивался стыд, Бантинг извлек из кармана пенни и взял газету – это была «Ивнинг стандард». Затем очень медленно он приоткрыл калитку и побрел обратно, поеживаясь от сырого и холодного воздуха, но полный радостных предвкушений.

Благодаря этому пенни, так безрассудно выброшенному на ветер, он проведет счастливый час, на время забыв самого себя – такого невезучего и падшего духом. И ему было очень досадно, что эти свободные от забот минуты не делит с ним его жена – несчастная, изнуренная жизненными тяготами Эллен.

Бантинга обожгла волна беспокойства и раскаяния. Эллен никогда бы не израсходовала этот пенни на себя – ему это было как нельзя лучше известно. Если бы не холод, туман и слякоть, он вернулся бы на улицу и прочел вожделенную газету под фонарем. Его до дрожи страшили холодные бледно-голубые глаза жены, полные упрека. Эти глаза скажут ему то, что он и так хорошо знает: он не имел права расходовать пенни на газету! Внезапно дверь перед ним отворилась, и он услышал голос, произнесший не без раздражения, но все же заботливо:

– Где тебя носит, Бантинг? Ты простудишься до смерти! Не хватало еще мне с тобой больным возиться! – В последние дни миссис Бантинг редко произносила так много слов подряд.

Бантинг шагнул через порог своего невеселого жилища.

– Я выходил купить газету, – глухо произнес он.

В конце концов, он здесь хозяин. Он имеет такое же право делать траты, как и его жена: ведь деньги, на которые они живут, дал ему в долг – а скорее, навязал – этот любезный молодой человек, Джо Чандлер. Он, Бантинг, до конца исчерпал свои возможности: заложил все, что брали в заклад, в то время как Эллен (отметил он с негодованием) до сих пор носит обручальное кольцо.

Тяжелым шагом он прошел мимо нее, не сомневаясь, хотя она и молчала, что ожидающая его радость стоит ей поперек горла. Затем, злясь на нее и презирая себя, он выругался – со смаком, но едва слышно, поскольку Эллен с самого начала их супружеской жизни дала понять, что не потерпит сквернословия в своем присутствии, – и на полную мощность включил газовый рожок в холле.

– Как мы найдем жильцов, если объявления не видно? – выкрикнул он в сердцах.

В его словах имелось рациональное зерно: теперь, по крайней мере глубокой озабоченности в старомодном веерообразном окошке над дверью стала ясно видна продолговатая карточка, пусть даже слово «Комнаты», которое было на ней напечатано, по-прежнему оставалось неразличимым.