В разноцветных стеклах витражей преломлялся подвижный солнечный блик. Все качалось и плыло в калейдоскопической пестроте. Она с трудом разглядела несколько скамей для прихожан, укутанных в черные платки коленопреклоненных женщин, которые нестройным хором молились и о чем-то просили. Время от времени вдруг криком взвивался писклявый или скрипучий старческий голос: «Топпо! Топпо!» Магическое заклинание, смысл которого Лулубэ поняла лишь тогда, когда, уже выйдя из часовни, побрела прочь. «Тунец, тунец!» — вот о чем молились они святым близнецам, — правильно, ведь сегодня большой косяк этих рыб должен пройти между Стромболи и Липари. И тут она увидела, что вдали на рейде стоит «Эоло».

Почтовый пароход, который ходит из Неаполя на Сицилию, в Мессину, — итак, прошла неделя! Всего неделя с того дня, когда этот довольно красивый, белый почтовый пароход привез ее и Ангелуса со Стромболи на Липари. За одну неделю вся жизнь переменилась.

В тот последний раз «Эоло» привез в Марина Лунга пассажиров, мешки с почтой и полицейских. То, что сегодня «Эоло» встал на рейде и бросил якорь, было, видимо, событием необыкновенным. Потому что несколько оборванцев мальчишек — нет, стоило приглядеться, оказалось, что это были молодые парни, но какие-то малорослые, вроде карликов, настоящие дети нищеты, слишком хилые, чтобы участвовать в лове крупной рыбы, — возбужденно жестикулировали, то и дело оглядываясь на пароход. Потом босиком затрусили к крытому причалу, который упирался в пирс с часовенкой, и стали помогать матросам при погрузке.

Грузить, собственно говоря, было почти нечего.

В присутствии вездесущей полиции — на сей раз ее представлял довольно многочисленный отряд карабинеров, построившихся в две шеренги под командованием упитанного офицера в темно-синей, цвета ночного неба парадной форме с широкими карминно-красными лампасами на брюках, белым шарфом, наполеоновской треуголкой и белыми лайковыми перчатками, левая рука на эфесе длинной сабли, - с пирса при помощи канатов опускали в лодку какой-то груз. Длинный и узкий сундук (или что-то вроде сундука), поблескивавший, словно цинк.

Командующий офицер, при всей пышности формы, был всего-навсего сержантом, он, этот командир, в окружении суетящихся гномов-оборванцев, которые своим видом напомнили Лулубэ их с Турианом проводника — гнома из Сан-Винченцо, казался ненастоящим. Будто Мышиный король из «Щелкунчика» со свитой мышей.

Сундук погрузили в лодку, причем опускали его на дно как-то подчеркнуто бережно, что, однако, ускользнуло от внимания наблюдавшей сцену Лулубэ.

Когда лодка с единственным стоявшим в ней гребцом отчалила, начальник полицейских, судорожно дернувшись, попытался втянуть живот, расправил плечи и поднес ладонь к треуголке. Его отряд стоял по стойке «смирно», передняя шеренга отсалютовала лодке поднятыми карабинами.

От радостного возбуждения госпожа Туриан, что называется, утратила чувство реальности. Поистине, ее в этот абсолютно ясный день поразила слепота.

«Почему они салютовали карабинами? Да мне-то какое дело? Вот точно так же и у нас на Рейне они правят челнами», — подумала она. Тем временем стоявший на корме человек с перекрещенными на спине ремнями уже доставил на «Эоло» свой груз, ничуть не заинтересовавший Лулубэ. На палубе, рядом с коренастым и бородатым черноволосым офицером, — вероятно, это был капитан парохода, — стоял рослый и стройный человек в черном костюме, великолепно сшитом и сидевшем на нем как влитой, в черной фетровой шляпе лондонского фасона, (от глаза художницы не укрылась даже такая деталь). Она увидела, как он снял шляпу, и вроде заблестела лысина. Уж конечно, не Кроссмен. Наверное, какая-то важная птица, вот и явился на торжественную встречу отряд полицейских во главе с сержантом — maresciallo. Тут ее отвлекло еще одно явление, и она уже не увидела, как при помощи лебедок поднимали на палубу длинный цинковый ящик, как отдал ему честь капитан судна и как замер, прижав шляпу к груди, одетый в черное господин; как четыре приземистых матроса развернули флаг — не итальянский, а сине-красно-белый, флаг Соединенного королевства, — покрыли им ящик, осторожно подняли его на плечи и унесли.

По ту сторону мола на каменистом пляже у подножия крепостной стены, там, где вчера сушились рыбачьи лодки, сегодня притаилось несколько бродячих собак.

Сначала две собаки неприметно прыгнули на низкую каменную стенку, потом к ним крадучись подобралась третья. Все три легли и застыли как изваяния, вытянув к морю передние лапы, подняв вверх острые морды и принюхиваясь к бризу — бризу, с которым, по-видимому, к ним доносилось что-то очень важное. Затем все три собаки одновременно вскочили на ноги и, словно завороженные, уставились куда-то в сторону пирса.

Почему они так на меня смотрят?

Три лунных собаки Кроссмена, слава Богу! Сейчас он появится на набережной — я же знала, знала! — ликовала она, — как вдруг еще семь или восемь собак очень робко и незаметно присоединились к этим трем, их был уже целый десяток, и все они принюхивались к чему-то вдали, опасливо устраивались на камнях и смотрели на почти неподвижную воду за молом, словно вырубленные из пемзовых глыб, окаменевшие в какой-то, да, пожалуй, — трагической зачарованности.

Ах, да что этой своре от меня-то нужно?

Она обернулась назад и сразу осознала свою — маленькую — ошибку. (Меж тем большую свою ошибку она пока что так и не обнаружила.)

За несколькими ящиками — совсем не такими, как тот, что только что погрузили на пароход, — за обычными деревянными ящиками лежали еще три собаки, плотно прижавшись к камням пирса. У них были новенькие ошейники, намордники и поводки, свободным концом привязанные к какому-то канату. Удивительно длинные и острые уши, похожие на уши летучих мышей, прижаты к узким головам — признак страха. Острые морды, почти целиком скрытые намордниками из блестящей никелированной проволоки, которые они то и дело пытались сорвать передними лапами в бессильной попытке освободиться от чего-то непривычного.

Лулубэ подковыляла ближе. И тут три пары собачьих глаз разом уставились на нее. Ей вспомнился вечер в Греческой долине, когда Кроссмена сопровождали три таких же, в точности таких же собаки, и они еще пробежали тогда совсем близко от нее. (Ей не пришло в голову, что сейчас здесь, может быть, именно те собаки.) Тогда их шерсть казалась блестящей и белой в магическом лунном свете, а сейчас, на послеполуденном солнце, на берегу, их короткая шерсть казалась скорее оранжевой и была взъерошенной, вздыбленной. Но три пары собачьих глаз, быстро взглянувших на Лулубэ, удивили ее выражением смирения или униженной покорности и вместе с тем — тусклостью, что объяснялось, наверное, их цветом.

Цвет, да, это был цвет слез. (Лулубэ уверена, и никто не мог убедить ее в обратном, что у слез есть легчайший оттенок бледно-лилового.)

Сцена, которую она ошибочно приняла за торжественную встречу, похоже, была окончена. Сержант горделиво прошествовал мимо Лулубэ, прогнусавив: «Извините!» и оскалив золотые зубы. Подобно муравьям, облепившим свою ношу, грузчики-карлики потащили по трапу деревянные ящики. Один из карабинеров небрежно отвязал поводки и повел куда-то с пирса трех собак.

Собачья свора, собравшаяся у стены набережной, по-прежнему робко заволновалась.

Куда же карабинер с автоматом на плече повел этих псов? Лулубэ опять вспомнились те собаки, которых, как рассказал Кроссмен, собирались казнить (именно так он выразился), а он их выкупил. Вспомнились, но она оставалась непонятливой, ей и в голову не пришло, что это как раз и есть те три собаки. Карабинер передал трех тощих и, должно быть, легких собак гребцу, стоявшему в лодке, прыгнул в нее и сам. Легко покачиваясь, лодка отошла от пирса.

Раздался горестный скулеж.

Он донесся не из лодки — с набережной. Прятавшиеся у стены собаки поджав хвосты, побежали по камням в ту сторону, куда плыла лодка. Они даже сделали несколько осторожных шажков в воду, но тут же выскочили на берег, отряхнулись и на тощих ногах поскакали дальше. Принюхиваясь и хрипло подвывая, смотрели они на лодку, из которой не доносилось в ответ ни звука. Там, в лодке, широко расставив ноги, слегка покачиваясь, держа в руке собачьи поводки, стоял карабинер. Ствол карабина блестел на солнце.