— Высота всего-то девятьсот метров, — пренебрежительно фыркнула Лулубэ. — Мы уже один раз поднимались туда, наверх. Несколько лет назад, — солгала, она к великому удивлению Ангелуса. И тут смех честной компании разом смолк. — Да, и собираемся снова туда подняться. У вас сдаются комнаты?

— Найдется комната, с двуспальной кроватью.

Ангелус поскреб подбородок под светлой бородкой, внимательно прислушиваясь - даже голову склонил набок - к прерывистому грохоту где-то в вышине, похожему на отдаленные орудийные раскаты.

— Ты хочешь заночевать здесь? - недоверчиво спросил он, переходя на швейцарский вариант немецкого языка. — У нас даже зубных щеток с собой нет и мыла.

— Все тут. — Создание похлопала ладошкой по своей сумке, это была не дамская сумочка, а нечто вроде заплечной торбы, в которой Лулубэ носила рисовальные принадлежности — кисти и краски.

— И пижамы?

— Если замерзнешь, я укрою тебя своими волосами.

— А завтра ты что, правда хочешь подняться на Стромболи?

— Для чего же, по-твоему, я надела брюки? Или ты...

— Что?

— Боишься, Херувим?

— Н-нет, — ответил он нерешительно.

— Va bene [17], - со смехом сказала хозяйка и покачала головой. — Вы знаете, что выйти вам придется в четыре утра? Чтобы к рассвету добраться до вершины. Позже будет жарковато... Ну да вы же знаете! Я скажу Бартолино, чтобы пошел с вами, это мой внучек. Но пойдет он, только пока не начнет светать. А потом - все, сразу назад.

Это было сказано неожиданно строгим тоном, а затем хозяйка вновь весело и услужливо посоветовала им на вершине держаться по эту сторону горного гребня, подальше от двух адских пастей.

«Le due bocche del Inferno» — именно так она их назвала, и Ангелусу показалось парадоксом то, что хозяйка «Рая», расположенного не выше двух метров над уровнем моря, втолковывает им что-то про ад, который находится где-то наверху.

Двуспальная кровать оказалась жестким деревянным и очень узким топчаном.

— Голые доски, но делить это ложе я буду с ангелом. — Лулубэ распустила тяжелый узел волос, и черный поток поглотил ее наготу, скрыв почти до колен, словно под длинной-предлинной мантильей. Создание притворила скрипучие деревянные ставни, чтобы отблески огненных сполохов над вершиной горы не тревожили ее и Ангелуса в тесной глухой темноте, и укрыла голую грудь мужа мантией своих черных волос, прижалась к нему, потерлась щекой о мягкую бородку, молча, с неистово бьющимся сердцем. Он и почувствовал это, и услышал. И еще он услышал далекий скрип других ставен и таинственный шорох морского прибоя, почувствовал и услышал гул вулкана, который уже не походил на отдаленную канонаду, а звучал, словно непрерывное бормотание, невнятный ропот неведомого гиганта.

— Ты слышишь голоса проклятых? — тихо спросил он.

— Да, это просто потрясающе и страшно возбуждает, — восторженно прошептала Лулубэ. Их объятие было коротким и страстным, и Ангелусу показалось, что жена пьяна, хотя вина она выпила совсем немного, и он удивился ее пылкости, какой давно, уже несколько лет, не наблюдалось.

Спустя некоторое время она прошептала:

— Ты знаешь, Херувим...

— Да?

— Ты знаешь, ведь после нашей свадьбы я ни разу не спала с мужчиной.

— Ого! А я, что ли, не мужчина?

— Нет, конечно. Ты Херувим. До того, как мы познакомились с тобой, я встречалась с Николаусом Арпом.

— Встречалась! Ты спала с ним.

— Тогда все думали, он станет великим скульптором.

— Да уж, думали.

— После нашей свадьбы я ни с кем не спала. Никогда, ни разу.

— А между прочим, совсем недавно ты собиралась от меня удрать.

— Удрать? От тебя?

— Нуда. С аптекарем Гижоном.

— Ты что,спятил?

— Ты сказала... Сейчас вспомню... «Однажды я сбегу от тебя с Диким Охотником». А Диким Охотником на Масленице был аптекарь Гижон. Он здорово танцевал соло. Неужели не помнишь?

Но вместо ответа Ангелус услышал лишь ровное дыхание. Она спала, прильнув к его сердцу. А он, Ангелус Туриан, долго еще лежал без сна. Он смотрел на слабые отблески далекого огня, проникавшие сквозь щели в ставнях, прислушивался к гулкому беспокойному ворчанию, сумбурным голосам и нечленораздельной речи, бормотанию, хрипу, мычанию и всхлипам. Уже засыпая, он мельком подумал, что там, в вышине, среди мерцающих огней и вспышек, происходит ссора, словно в приюте, который поместили почему-то на высокой башне маяка, ссорятся глухонемые.

— Это вам надо к Фаро Веккио, — сказала толстая старуха хриплым со сна голосом, — к старому маяку. Бартолино покажет дорогу за шестьсот лир, я внесу их в счет.

Они вышли из дому в начале пятого, после того как заспанная хозяйка подала им плотный завтрак, состоявший из кофе с молоком и козьего сыра, и собрала провиант: хлеб, колбасу, апельсин, фляжку с граппой — «пригодится». Как было условлено, их уже ждал один из ее внуков, судя по росту семилетний парнишка, одетый в некое подобие укороченной рясы капуцина. Но когда зеленый свет сигнального лодочного фонаря, которым размахивал паренек, упал на его смуглое личико, то оказалось, что он выглядит значительно старше, лет на двенадцать.

— Бартолино пятнадцать, — объяснила старуха, — мал, да удал.

Карлик был обут в крестьянские башмаки, в которых он двигался поразительно быстро, порой бесшумно подпрыгивая, и свет от его фонаря-светлячка то пропадал, то появлялся снова. По тропинке, проложенной в вулканическом шлаке, они шли вдоль моря, и пепел слегка шуршал под ногами.

Миновав развалины старого маяка, карлик, по-прежнему сохраняя молчание, взял влево и повел их наверх, подавая знаки фонариком. За ним, так же молча, следовала госпожа Туриан, шагая уверенно, как бывалая альпинистка. Арьергард составлял Ангелус. Когда они поднялись на высоту триста метров, он в первый раз посмотрел вниз.

На море сверкали бесчисленные огоньки, словно созвездия. И только хорошенько приглядевшись, можно было различить, что они движутся: ловцы полипов. А прямо над головой то появлялись, то исчезали звезды.

«Странно! — подумал он. — Все вещи пребывают в непрестанном движении, даже если мы думаем, будто они находятся в состоянии покоя. Вот и я, микрокосм, называемый А. Туриан, в данный момент совершающий ночной переход к вратам ада, художник, близкий к абстрактному искусству, из города, где сошлись три народа, вот и я тоже двигался уже за девять месяцев до своего рождения и по сей день нахожусь в движении, даже во сне, и это движение прекратится, лишь когда я умру».

Именно в этот миг его вдруг кольнуло подозрение: она тащит меня туда, на гору, чтобы померяться силой.

И не только эта земля и это небо умрут, угаснут постепенно, а в конце концов так же неожиданно, как мы сами, — умрет и небо со всеми его мирами, которые постепенно отойдут в небытие, словно старики в захолустных городишках. Новые дети будут рождаться на свет и новые звезды, но однажды это чудо исчезнет. Кроме шуток. Кто станет оспаривать то, что мир — это чудо? Исчезнуть... так будет лучше. Скромнее, чем сладкие сказочки про вечность. Смерть я худо-бедно могу себе представить как конец, покой, а вечность — это обидное требование фантазии, любви, разума, терпения. Устаревшее понятие. Как хорошо, что мир стал наконец конечным...

Что это я? — одернул себя Ангелус. — Уж не заразился ли от мистера Кроссмена лавоподобными излияниями?

И тут он впервые увидел ее.

Текущую лаву.

И он испугался.

Клубы дыма над сахарной головой вулкана находились в движении, и от этого звезды то исчезали, то появлялись вновь. Группа поднималась все выше и выше, и гул в вышине уже меньше напоминал сердитое роптание. Постепенно Туриан осознал, что это ему напоминает: барабанную дробь, нескончаемую дробь тысячи барабанов. Набегающие раскаты, шумы, треск, грохот — все это создавало архаичный ритм, звучало как марш карнавальных клубов в предрассветной мгле, когда на исходе ночи барабанная дробь рвалась в небо. И пронзительный тонкий свист горного ветра, точно флейта-пикколо. Утренний марш небес... Ему тут же захотелось догнать жену и поделиться своим открытием, таким «базельским» по сути, однако это ему не удалось. Ибо, остановившись на мгновение, он услышал какой-то шум и вдруг увидел нечто совсем иное, нечто такое, что он поначалу принял за удивительно медлительную падающую звезду.