— Почему? Ну... Когда нам на прогулке попадаются эти собаки, они всегда убегают прочь с дороги, поджав хвост, как воришки. И лают вслед, когда проходишь мимо. А уж по ночам... Зато вокруг мистера Кроссмена они весело прыгают и совсем на него не лают.

— Правильно. Они крайне недоверчивы. Всякого, видно, натерпелись. От нас. Я хочу сказать — от нас всех. Вы, наверное, слышали, что иногда этих бездомных псов, или «лунных собак» - так их называет Малапарте, — отстреливают полицейские?

— Нет.

— Я увидел, как трех таких псов вели на казнь, выкупил их по дешевке у карабинеров, немного приручил — вот и все. Потому что я не слишком высокого мнения об экзекуциях. Вот и все. — Он отвернулся почти бесцеремонно, и она почувствовала себя обиженной, точно ей дали от ворот поворот.

Забавно виляя совершенно бесцветным тельцем, совсем не так, как обычно ползают ящерицы, на отвесную стену, цепляясь за выступы плоскими перепончатыми лапками, взобрался хамелеон. Вяло щелкнув длинным языком, он слизнул со стены жирного муравья. Любая жительница Центральной Европы в эту минуту, наверное, завизжала бы, но Лулубэ была не из пугливых. Проследив за взглядом Кроссмена (если тот вообще что-то видел), она стала смотреть вниз, на плоские крыши, на резервуары, в которых накапливалась дождевая вода, на «прикладной кубизм» портового городка, и, глядя отсюда, сверху, на Липари, почему-то подумала, что так, наверное, выглядят города в Африке. Вместо бесцветного моря — пустыня, и дует самум, или как там он называется, их африканский ветер, и Лулубэ вдруг потянуло в Африку, ведь это было совсем рядом, а она никогда там не бывала. Нет, но какое хамство! Что этот Кроссмен себе позволяет!? Повернулся к ней спиной и стоит. Он стоял в своем сером комбинезоне чуть сгорбившись и, будто что-то проверяя, пристально смотрел вниз на крепость, точно готовился к прыжку. Она видела, что его широкие плечи едва заметно подрагивают, и решила, что это, наверное, от сирокко дыхание Кроссмена снова стало учащенным и неровным, а еще она видела кусочек набережной в Марина Лунга, и крохотных игрушечных осликов там и сям, и множество человечков, сидевших на корточках среди длинных черных нитей -рыбачьих сетей, и поодаль от них, ближе к крепости, неподвижное тускло-розовое пятнышко, определенно - розовое, хотя все вокруг было блекло-бесцветным. «Херувим», — подумала она и хмуро сказала:

— Там, внизу, вон тот розовый человечек по левую руку от крепости, это мой муж...

— А-а...

— Он пишет крепость. Абстрактно, — все так же хмуро добавила она.

— Абстрактно. Крепость. В самом деле, очень интересно. Знаете, что? — Кроссмен сильно задыхался. — Нет ничего более абстрактного, чем... ах-хх... смерть. И я ее нашел. Вчера. В крепости. Охота окончена.

Он буквально сорвал свои темные очки, сунул их в нагрудный карман расстегнутого комбинезона. Она увидела, что на нем не было ни рубашки, ни майки, и в ту же минуту заметила, что глаза у него воспалились, немного припухли и оттого совсем сузились. Дышал он с трудом, однако пытался сохранять учительский тон:

— Всякий археолог всегда немного и палеонтолог. Он должен быть постоянно готовым к тому, что, копая, копая и копая в поисках погибших цивилизаций, натолкнется на останки умерших - а когда-то живых — существ. Вы понимаете? — Она не сразу «поняла», тогда он подошел к ней, сидевшей на возвышении, ближе, и она различила даже блестящие от пота волосы на его груди, потемневшей от загара, и почувствовала сернистый запах вулканического шлака. — В крепости ведутся археологические раскопки, так ведь? — Это отчасти и послужило для него поводом, чтобы приплыть сюда с Пантеллерии. Короче говоря, вчера на раскопках в его присутствии неожиданно была обнаружена небольшая общая могила. Сравнительно «свежая». Пока что по решению властей все держат в тайне. Одиннадцать скелетов — назовем их так — и остатки арестантской одежды, предположительно фашистских времен. По амулету на одном из них он идентифицировал останки своего отца.

У Лулубэ вырвался короткий тихий возглас, похожий на свист сурков, который они так часто слышали летом в Альпах. И тут же она затараторила без умолку, прерывисто, торопливо, не давая вставить ни слова:

— How awful, how terrible, какой ужас, какой кошмар, бедный мой Йен, нет, никогда в жизни я ничего подобного не слышала, просто кошмар, и что же, нет никаких сомнений?

— Совершенно никаких. — Ответ прозвучал невыразительно и глухо, точно из пещеры. — Отец всегда носил на груди погнутую серебряную монетку на цепочке, полкроны. В пятнадцатом году он, секунд-лейтенант Йоркширского полка, воевал во Франции, и эта монетка лежала у него в левом нагрудном кармане, в левом. Прусская ружейная пуля пробила сукно и отскочила, ударившись о монету. В память об этом столь чудесном спасении отец произвел монетку в ранг амулета. Заключенному милостиво позволили сохранить ее.

— А не может быть, — Лулубэ говорила, задыхаясь, — что он ее кому-нибудь подарил?

— Исключено. — К тому же он, Йен Кроссмен, попросил коллегу из Рима, профессора Бомпиани, который сейчас тоже работает на Липари, произвести обмеры «археологической находки». Сам он не мог заставить себя сделать это.

— Бедный мой Йен!

— У отца были довольно длинные руки. Я их... э-э... унаследовал он него. Ростом он был пять футов одиннадцать дюймов. Все совпадает.

— Бедный, бедный, бедный мой Йен!

— Как ваше имя? - неожиданный вопрос.

— Лулубэ.

— Почти «lullaby» [21]. Хочешь помочь мне, Лалэ-бай?

Англичане никому не говорят «ты», кроме Господа Бога. В английской речи переход к интимному «ты» проявляется только интонацией, и она почувствовала в голосе Кроссмена этот новый оттенок.

— Конечно, хочу. Если сумею.

— Сумеешь. — Он поднял на нее глаза, пристально глядевшие из глубоких глазниц, уголки плотно сжатых губ слегка подрагивали, и Лулубэ представилось, что перед ней маленький мальчик, которому гордость не позволяет расплакаться от боли или обиды. Внезапно она заметила, что он глядит на нее так, словно впервые увидел ее: и развевающийся флаг волос, и свободно подпоясанное платье, и шлепанцы на босу ногу. — Именно сегодня, в этот странный, нет —  страшный день, — он говорил каким-то новым, не знакомым ей голосом, — ты похожа на какую-нибудь местную девушку. Нет, скорее, ты похожа на красавицу с Эолийских островов. Такая юная и совсем без косметики. Сколько тебе лет, Лалэбай? Двадцать пять?

— Немного больше.

—  Мне тридцать пять. Извини за вопрос, тебе было бы неприятно, если бы посторонний человек, вроде меня, тебя поцеловал?

Мяукающий смешок не получился. Под впечатлением всего, что она от него услышала, она не посмела засмеяться. Желание рассмеяться было вызвано чисто английской церемонностью вопроса. Но на том церемонии и кончились.

Он подхватил ее на руки, и она поняла, что Кроссмен — сильный мужчина, а когда он поцеловал ее, она поняла, что он — Дикий Охотник, тот самый Дикий Охотник, и ее губы раскрылись в беззвучном замершем восхищенном смехе, обнажив крепкие ровные зубы. А он целовал ее и нес среди смоковниц, опунций и каменных обломков, на которых здесь и там лежали маленькие мертвые или похожие на мертвых ящерицы, не то и вправду умершие, не то оцепеневшие от жары, нес по широким ступеням, по камням, стертым еще сотни лет назад, нес вниз почти до самой площади Сан-Бартоло. Он снял с нее шлепанцы, чтобы она их не потеряла, и сунул за пояс комбинезона, словно ручные гранаты. Он бежал совсем легко и чуть враскачку, как моряк на суше, иногда перепрыгивая с камня на камень, бежал вниз к морю, но не в Марина Лунга, а мимо крепости, к Марина Корта, и все время, словно обезумев, он жадно целовал ее, свою ношу, даже не опуская на землю.

Лулубэ никогда не бывала на молу в Марина Корта. Она надела шлепанцы и, стуча деревянными подошвами, шагала за своим «похитителем», который шел теперь мимо какого-то памятника, через площадь на набережную, где неторопливо копошились рыбаки: вместе со старыми и пожилыми женщинами в черных платьях, они, засучив рукава, чинили сети, растянутые на сотню метров, заменяли негодные пробковые поплавки. Добродушные ослики, навьюченные высоченными тюками свернутых сетей, стояли тут же и невозмутимо поглядывали вокруг, словно говоря всем своим видом, что им наплевать на сирокко. По левую руку, у подножия почти отвесной стены крепости, тянулось длинное сводчатое здание, под низкими арками которого было пусто и сумрачно.