Обед пришелся очень кстати. Я даже выкурил сигарету, затем подмел в квартире. Я несколько раз выносил мусор, оставшийся хлам отнес в комнату для прислуги. Матрас высох, квартира стала выглядеть весьма сносно, и, кстати, я понял, что люблю убираться.

Он позвонил в дверь около семи вечера, как и обещал, но я не открыл, потому что тогда мне пришлось бы все объяснять. Точнее, я хотел крикнуть ему вслед из окна, но потом ре шил, что не стоит. Если он оглянется, он все поймет, думал я. но он не оглянулся.

Я решил написать ему потом открытку и поблагодарить за еду. По правде, до него я не встречался со священниками, которых бы не воротило от Священного писания. Для которых любовь была не пустым заученным словом. Вы замечательный священник, отец. Ваш суп-пюре из сельдерея помогает больше, чем красное вино ваших коллег. Неудивительно, что из коронационной церкви вас сослали в захолустье. Поверьте, отец, вездеход господина епископа насмерть задавил бы этого несчастного ребенка. Даже если не насмерть, господин епископ поедет навещать больного — к вящему стыду — только на вездеходе. В том, что он поедет, я не сомневаюсь. И устроит такую мессу возле капельницы, что даже у телеоператора глаза наполнятся слезами. Возможно, вы со мной не согласитесь, отец, возможно, мой горький опыт подводит меня, но простите, я привык обжигаться. Конечно, образ Бога у меня второсортный, но он мне достался от священников второго сорта, думал я. Это все очень индивидуально и очень грустно, думал я. Но, может быть, со временем что-то изменится, думал я. Теперь мы знаем, что даже чистота в комнате вещь непостоянная, думал я. Вы правы, отец, я чрезмерно самолюбив, но, когда я не нуждаюсь в сочувствии, я лучше буду просто кивать головой. Вот так. И я верю, что однажды вместо мочи по моим ногам потечет, скажем, пот Эстер.

Я набрался храбрости и отправился в окружную полицию, но, дойдя до вахтера, передумал. Мне пришло в голову, что будет лучше, если я сперва поговорю с врачом, который установил причину смерти. Я помнил, что засунул протокол в один из ящиков вместе с другими бумагами, касающимися похорон. К счастью, бумаги я не выбрасывал. Мамины письма, адресованные в нигдененаходящиеся гостиницы, я запихал в ящик еще до прихода кладбищенских работников, забиравших труп. Пришло время узнать очередную правду, я достал из кошелька лезвие и по очереди вскрыл все сто двадцать четыре конверта. И в каждом находил чистые открытки, за пятнадцать лет она не написала ни строчки ни Юдит, ни мне. Это значит, что она с самого начала разгадала эту жалкую игру. Эстер была права, думал я, и тот факт, что мама на сто процентов была уверена, с кем она переписывается, не слишком меня удивил. Получается, она все знала, и обо всем помнила. Потом я подумал, что, если я продолжу-таки писать прозу, эти открытки мне пригодятся, поскольку бумага кончилась.

Вахтер спросил, к кому я, но имени я не вспомнил, и мне пришлось искать имя в протоколе. Я пешком поднялся на четвертый этаж. Отчасти потому, что у лифта толпилось много народу, отчасти потому, что никогда не спешит тот, кто знает: поспешишь — людей насмешишь. На одном пролете я остановился и, смотрясь в отражение в стекле, проверил, нормально ли сидит пиджак, до конца ли я застегнул рубашку, и тому подобное, затем я послюнил палец и протер глаза, поскольку не хотел выглядеть как псих. Спокойствие, думал я, надо было хорошо поесть утром, потому что голодный человек не так сконцентрирован. Перед триста двенадцатой я старался думать только о том, что даже здесь дверные ручки из алюминия. Я постучал.

— Войдите, — крикнула женщина. Я представился и сказал, мне нужен доктор Иштван Фрегел, она ответила, господина доктора сейчас нет, если у вас что-то срочное, вы можете подождать в коридоре, но вам лучше вернуться часам к двенадцати.

— Тогда, пожалуй, завтра, — сказал я.

— Передать ему что-нибудь? — спросила она.

— Нет, это личное, — сказал я и выдохнул, значит, завтра, или сегодня во второй половине дня, что ж, вернусь после. Казнь откладывалась, я уже направился в сторону лестницы, как вдруг двери лифта открылись, и я чуть не врезался в субъекта, констатирующего смерть.

— Вы меня ищете? — спросил он. Казалось, он не слишком рад меня видеть, но я точно знал, что если сейчас сбегу, то больше не вернусь никогда в жизни.

— Да, — сказал я. Мое сознание прояснилось, как вчера утром, когда я почувствовал, что одеяло облепило меня, словно теплая трясина. Я спокойно вошел в кабинет, как входят на почту оплатить счет, и в нескольких по возможности ясных предложениях объяснил ему, что это я убил свою мать.

— И что вы от меня хотите? — спросил он.

— Не понял. То есть как это что я хочу? Измените протокол. Вы сами знаете, что туда надо написать.

— И вы все то же самое расскажете в полиции?

— Естественно, — сказал я.

— Я выпишу вам лекарство, хотя это дело специалиста. У вас переутомление.

— Я совершенно не нуждаюсь в лекарствах. Вы не поняли, что я сказал?

— Почему же, понял. Вы обвиняете себя в смерти матери. И наверняка небезосновательно.

— Я не обвиняю себя! Вам что, не ясно?! Или вы боитесь, что на вас откроют дисциплинарное дело из-за того, что вы положили деньги в карман и отменили вскрытие?! Я хотел, чтобы она умерла! Я точно знал, что она умрет! Это называется убийством!

— Будьте любезны, держите себя в руках. Нет такого кодекса, по которому вас бы признали убийцей. Возможно, вы подлец, но фактически вы не совершали никакого убийства, как бы вам того ни хотелось. Либо вы гениально его замаскировали. Вас поганой метлой выгонят из любого полицейского участка в этой стране, поняли? Вас даже в психиатрическую больницу не положат, если вы только не устроите истерику похлеще этой, — сказал он и вытащил пачку рецептов, чтобы выписать успокоительное. Я сгорал со стыда, какой же я кретин, совсем потерял голову. На это я не рассчитывал, к неттакогокодекса я не был готов. Человек думает, что если он убьет свою мать, то для этого есть отдельный параграф.

— Я не нуждаюсь в лекарствах, — сказал я. Меня трясло, но я взял себя в руки.

— Я все равно выпишу. Не хотите, не покупайте.

— В общем, вы считаете, что я болен?

— Нет, просто переутомление. Кстати, я вам верю. И поэтому буду искренне рад, если вы здесь больше не появитесь. Да, вы правы, я с удовольствием кладу в карман пятитысячные, но я терпеть не могу подлецов. Даже с психологическими травмами. Принимайте лекарство, и все пройдет. Вы не один такой.

— Понимаю, — сказал я.

— Вы вроде бы писатель, если я правильно помню.

— Да, — сказал я.

— Напишите хорошую книгу. Проживите свою жизнь заново. Тогда вы успокоитесь и заработаете денег.

— Да, — сказал я.

— Ну вперед, дерзайте. Немного душевных потрясений придадут кураж в работе. Я выписал такое лекарство, что вы даже сможете иногда выпивать.

— Ясно, — сказал я, взял рецепты и встал.

Первые два дня прошли паршиво. Я твердо решил, что останусь жить отшельником в этой квартире. Я даже накупил кучу всего и в довершение успел поругаться с кассиршей в гастрономе. Она сказала, это не оптовый, поставьте немедленно все домашнее печенье обратно на полку, а я сказал, извольте меня обслужить, потому что это при фашистах было, не больше килограмма, а сейчас другое время. Захочу, могу скупить хоть весь гастроном, с морозильниками и неоновой рекламой. Меня раздражало, что она позволяет себе разговаривать со мной в таком тоне только потому, что я ей неприятен.

— Если вы не пробьете, я унесу, не заплатив, — сказал я.

— Только попробуйте, размажу вас, как кусок дерьма, — сказала она.

— Сожалею, это не так просто. И будьте добры, дайте мне шестьдесят пачек сигарет, — сказал я, люди в очереди нетерпеливо переминались с ноги на ногу, но все понимали, что прав я, в конце концов, я на свои деньги покупаю столько печенья и мятного чая, сколько хочу. Какая-то пожилая женщина сказала девушке, выполняйте свою работу, а то вас вышвырнут из магазина, и вообще с такими манерами вам место на рынке Лехел. В итоге я смог заплатить, но девушка пробила все пачки печенья, коробочки мятного чая и пакетики с супами каждый в отдельности, чтобы я продолжал задерживать очередь, и затем бросила мне сдачу одними монетами.