— Пойдем, мне надо купить маме хлеба, — сказал я, обнял ее за плечи, и мы молча дошли до гастронома. Ее волосы были завязаны в пучок, как у вдовы, под глазами темнели круги, и я подумал, что сейчас все расскажу ей, а потом отправлюсь выбрасывать тряпки, пропахшие вагиной. Куплю продукты, потом отведу ее домой и расскажу все. Да, буду рассказывать ровно как свои сны. Разница только в том, что все случилось до того, как заснуть. Корзина была до краев наполнена несъедобными консервами и химическими супами из пакетика, как вдруг я увидел у себя на запястье посиневшие следы зубов той женщины. Я быстро натянул поглубже рукав пиджака и понял, что, если понадобится, я могу врать Эстер в глаза хоть всю жизнь.

— Тебе нечего сказать? — спросила она.

— Температура, — сказал я.

— Если бы я хоть знала. Я думала, что сдохну там перед окном.

— Я сказал: у меня была температура. Я съел старый мелок, оставшийся от Юдит.

— Но почему?

— Так мне захотелось. Я хотел, чтобы поднялась температура и вот перестарался. С тебя достаточно.

— Я даже заходила в издательство, думала, может, там что-то знают о тебе, — сказала она, и у меня свело судорогой желудок.

— Больше не смей туда ходить! Поняла?! Я совершенно не нуждаюсь в опеке! Я сам разберусь со своими делами! — орал я, а она неподвижно на меня смотрела. — С меня хватит! Мама спрашивает, где ты был и когда ты придешь, теперь еще одна?! Хоть ты избавь меня от этого, поняла?! У меня была температура! Я съел мел, и поднялась температура, как в детстве, когда я хотел прогулять школу! Я хочу прогулять пару свиданий! Я никаких требований не выдвигаю, я просто хочу прогулять! Хоть в сортире пересидеть! Уяснила?! Не смей приставать ко мне с вопросами и не околачивайся под окнами! Я не спрашиваю тебя ни о чем! Я молчу и не интересуюсь, что у тебя была за жизнь, прежде чем ты угодила в дурдом! Я в дурдом не хочу, ясно?! Вот у меня жизнь, о которой можно спокойно рассказать! Ясно?! Не смей ошиваться перед моим окном, пока я не узнаю, кто твой отец! Пока я не узнаю, что в детстве он тебя оттрахал до шизы!

Скорее всего, он выехал из Бухареста, доподлинно известно, что по трансрумынской трассе. Скорее всего, были проверки на дорогах, доподлинно известно, что человек в военной форме не был старше его по званию. И, скорее всего, случилось это днем, но могло и ночью.

Человек в военной форме просто попросил техпаспорт, но двое штатских, которые его сопровождали, этим не удовольствовались. На их взгляд, не стоило столь горячо отстаивать конституционные права, после вчерашней аудиенции господин министр был недоволен. И, скорей всего, господин прокурор был мертв, когда они сели в свою машину, при этом доподлинно известно, что кобальтово-белая “дакия” целых восемьдесят метров летела на ручнике.

Сперва Адел Фехер настаивала, чтобы ей разрешили открыть крышку гроба, затем она настаивала на вскрытии, наконец, она заговорила про ООН и конституционные права и приняла все меры предосторожности, чтобы ее не запрятали в сумасшедший дом. Она непрерывно писала письма и постоянно звонила за рубеж, только на линии вместо двух всегда находились трое, причем один из них молчал, как скала. Словом, когда стало совсем рискованно запрятывать ее в сумасшедший дом, двое мужчин в штатском помогли скорбящей вдове броситься ранним утром под скорый поезд.

Затем в план действий, вероятно, закралась какая-то ошибка, потому что представители органов опеки и попечительства только через неделю пришли за ребенком, заранее предупредив детдом в Марошвечи, что скоро прибудет новенькая шестилетка.

Прошло добрых полгода, пока директор набралась храбрости и вопреки указаниям свыше отдала Эстер Фехер седому старику, который раз в неделю появлялся ниоткуда в накрахмаленной рубашке и с тростью.

Мор Фехер-старший тоже жил в согласии с законом, но уже сорок лет не апеллировал к нему. Он, ссылаясь на причины личного характера, всего-навсего хотел забрать внучку, которую, также по причинам личного характера, впервые увидел на похоронах Мора Фехера-младшего. Мы сами не чистые венгры, всего наполовину, тем не менее, мы не женимся на румынских женщинах, даже если они протестантки, сынок.

Словом, через полгода товарищ Порумб решила, что, если пожилой джентльмен снова появится, с помощью небольшой канцелярской формальности можно уладить даже самое деликатное дело. В конце концов, в детдоме все равно, кого как зовут. И недавно прибывшая немая цыганская девочка стала новой Эстер Фехер, а настоящая Эстер Фехер могла собирать вещи. Правильное решение товарища директора было дополнительно простимулировано двумя серебряными тарелками для фруктов, мейсенским столовым сервизом на двенадцать персон, элитными часами “Шаффхаузен” в позолоченном футляре и тремя картинами Меднянски. По здравом размышлении товарищ директор поняла, что, если бы она была понастойчивей, наверняка могла бы получить гораздо больше, но было поздно.

Старик с ребенком сидел сзади, а мужчина, от которого пахло лошадьми, вел древнюю “победу”, каждый километр мужчины меняли охлаждающую жидкость. Летели часы, асфальтированная дорога сменилась на грунтовую, позади остался Марош, впереди зеленой шалью расстилались леса. Уже смеркалось, когда они прибыли в захолустье, которого даже на карте не найти. Я хочу пописать, сказала Эстер, стоя перед домиком на берегу озера, впервые за полгода она заговорила, это означало — новая жизнь начинается. С тех пор целых двенадцать лет ничего экстраординарного не происходило, поскольку бывшие полуари-стократы-полувенгры-полуфилософы стали провинциальными фотографами, а заповедные леса и захолустные деревни, которых нет на карте, никого не интересовали.

Потом ошибка закралась в самые безошибочные расчеты, и престарелый философ слег, укрыв свое хрупкое тело шерстяным одеялом. Когда настал срок, старик попросил, чтобы Эстер позвала ветеринара, с которым они обычно играли в шашки и в дурака, причем в шашки звериный эскулап вечно проигрывал.

Сперва лошадиный доктор докончил дело, с которым Господь возился несколько дней, затем помог продать дом и ничего не попросил взамен, всего несколько книг из огромной библиотеки. Он даже разыскал того, кто занимается эмиграционными делами.

Если взять за образец товарища Феньо, то по сравнению с ним товарищ Вултур поступил вполне по-человечески. Из одного ящика он вынул загранпаспорт, в другой положил его цену, но этого недостаточно, сказал он, и закрыл на ключ обитую дверь, поскольку было ясно, раз кто-то за цену половины поселка покупает загранпаспорт, значит с ним можно делать все, что угодно. Он не просил многого, его давнишней слабостью была дефлорация. Но если он кого-то, пыхтя, облизывал, потом он этого человека не предавал. Не бойся, говорил он, в случае чего хортистские врачи аккуратно вычистят твою еврейскую писю, ангел мой.

Потом я приехала на Западный вокзал с чемоданом и одиннадцатью тысячами шестьюстами форинтами и села на скамейку возле пятого пути. На следующий день меня отвели в комнату милиции, а затем в больницу Ласло. Надеюсь, теперь тебе гораздо лучше.

Мы лежали на берегу искусственного озера. Уже стемнело, продавцы лангошей [9]и пива давно свернули продажу, только под чахлыми акациями оставалось несколько человек. Один папаша нырнул напоследок, чтобы покуражиться перед домашними, потом все стали собираться. Мужчины потушили костер, женщины сложили стулья и столики, дети выпустили воздух из матрасов, затем они погрузили вещи в две “заставы” и уехали. Мы остались одни. Я лежал на спине и искал на небе искусственные спутники, но сверкали только самолетные огни. Я боюсь летать на самолете, думал я. Наверняка страшно взлетать в небо, думал я. С давних пор человеку кажется, что в небе он будет ближе к Богу, думал я. Потом я подумал, что пассажиры этого самолета близки к Богу как никогда, поскольку на небе ни облачка.