Не сердись мама, что я судил об уважаемом критике по одним его подпольным каракулям. Хамил критику, который в своих последующих творениях высказывался, что актриса Веер ломается, как базарная комедиантка: “о, поручи свои мысли ветру” и “лучше мне жить, ослепнув”. Скажи мне, отчего ты стала самой ужасной Иокастой за всю историю театра, мама? Почему у самого Томаша Чапмана застыла в жилах кровь при виде такого откровенного фиглярства? Почему именно эта идеально отрепетированная роль несмываемым пятном легла на твою театральную биографию?

И весь этот балаган с просьбами о прощении был абсолютно безнадежным предприятием, ведь через три дня у нас появился заезжий режиссер Ежи Буковски. Перед сном он пил водку по-английски, но после семяизвержения храпел уже совершенно по-польски и хотел, чтобы мы и впредь были вместе, как одна большая семья, поскольку был настроен идиллически. Добже, мой детка — прижимал он нас к себе в дверях ванной, и от его заношенной майки порядком разило букетом из русской водки, венгерского одеколона и польского пота, он искренне обрадовался, когда Юдит сказала ему, от тебя воняет, Ежи, потому что не понял ни слова. Еще он радовался, какие мы все вчетвером красивые и белокурые. Настоящая фэмили. И мы тоже по-своему радовались. Нам нравился этот всепроникающий, всеразрушающий католицизм, в духе которого он шлепал тебя по попе, сначала нормальный завтрак с ребятками, а потом уже займемся Мрожеком, максимум полчаса. Нравилось его “ну снова твой нудны тшай с плавлены сырик”, и пока варились яйца вкрутую, он успевал сбегать в продуктовый за краковскими колбасками и двумя бутылками водки. И мы даже жалели, что через месяц ему надо было возвращаться в Варшаву к жене и детям, которые были все как один белокурые и фотография которых висела у нас на холодильнике, чтобы Ежи после ужина мог смотреть на них, просто так, погрустить для вдохновения, жаль, что они далеко, а как бы мы все любили друг друга. Была бы большая фэмили, вери биг, моя дочь играет на пианино, твоя на скрипке, а мальчики ничем не увлекаются, но это проходит.

Да, мама, мы даже жалели, что Ежи Буковски надо было возвращаться, там его ждали глобальные идеи, всеразрушающий католицизм, всеразрушающий театр и всеразрушающая семья.

Не скажу, что любил его, но он хоть не говорил, твоя мама сегодня ночью была очень рада встретить Санта-Клауса. И это уже кое-что.

— Как ты думаешь, что будет, если я появлюсь у вас? — спросила Эстер.

— Не знаю, — сказал я. — Последний посторонний человек заходил в квартиру больше десяти лет назад. Она согласна общаться только с налоговым инспектором.

— И никто никогда не звонил в дверь?

— Ну как же. Минимум трое. Их не остановило предупреждение, что к актрисе Ребекке Веер не рекомендуется заходить ни под каким предлогом. Дерьмово, когда у человека так много любовников и знакомых.

— Не употребляй плохие слова.

— Правда, дерьмово. Могу еще крепче. Словом, поначалу оставалось только трое неосведомленных, но мама с точностью хирурга знала, кому что надо сказать еще в дверях, чтобы у них на всю оставшуюся жизнь пропало желание наносить ей визиты. Когда пришла первая посетительница, мама похвалила ее мужа, когда пожаловал второй гость, она передала привет его любовнице, когда вошла третья знакомая из прошлой жизни, достаточно было обругать ее парикмахера. На самом деле, человек не такое уж сложное животное. Но у него, в отличие от животных, прекрасно работает воображение. Участковый врач добрался до ее комнаты только потому, что мама решила — его вызвал я. Она думала, я собираюсь упечь ее в дурдом. А он пришел только потому, что актриса Веер несколько месяцев назад забыла подписать какие-то бумаги.

— И?

— Ничего. Мама несказанно обрадовалась неожиданному визиту и пожаловалась, что у нее болит поясница. Она даже показала, где, за что господин доктор был ей очень благодарен. Меня отправили в продуктовый за пирожными и бутылкой розового. Она тем временем попросила прощения за беспорядок, такая уж у артистов жизнь, сплошная суета, похвалила твидовый пиджак господина доктора и оставила автограф на бланке рецепта.

— Думаю, врач, в свою очередь, выписал ей крем для спортсменов “Рихтофит”.

— Выписал. Затем мама заперла меня в туалете, натянула резиновые перчатки и с помощью шнура от утюга пыталась провести ток в ручку входной двери, чтобы в дальнейшем все, кто помогает мне отправить ее в больницу Липотмезе, подыхали прямо на лестнице. К счастью, она повернула тумблер на нуль, и всего-навсего выбило пробки.

— Ужас какой.

— Привыкаешь, — сказал я. — Слава богу, когда она включает свет, всегда надевает резиновые перчатки. Ей повсюду мерещится опасность. Кстати, если бы телевизор и фен работали от пульта дистанционного управления, возможно, я бы до сих пор сидел в туалете.

— Ты сумасшедший. Как можно над этим смеяться? — спросила она, смеясь.

— Можно, если я знаю, что Эстер Фехер сейчас обнимет меня, — сказал я, и она обняла меня, и ее язык несколько минут боролся с моим в темноте ротовой полости, но потом я отдал победу ей. Я позволил ей завладеть областью от губ до горла, потому что за это время я нашел кнопку на ее летнем платье. Ты в самом деле сумасшедший, так нельзя, сказала она, но я уже чувствовал, как набухают ее соски, как каменеет клитор, словно сказочные кристаллы, внизу, в глубине шахты, они мягче морской губки, но как только их озарит свет, они становятся твердыми, как розовый кварц. Я уже чувствовал, как ее пальцы заползают между пуговицами на штанах, я слышал биение ее сердца. От ударов молота в сердечных клапанах эхом отозвался весь Восточно-Будапештский-промышленно-спальный район, для которого, по доброму Божьему велению, было сделано исключение и куда с самого утра не ступала нога человека. Еще! — прохрипела она в блиндаже углового столика в комнате размером с сарай, и, пока одна моя рука забиралась в гладкую глубину лабиринта наслаждения, другая зажимала ей рот, потому что я знал, что на ее крики сбежится весь обслуживающий персонал. Откуда ни возьмись появятся официанты и прибегут посудомойки, но возврата уже не будет. Я знал, что сейчас даже целый полицейский батальон не способен меня остановить. Еще одно движение, и от зависти позеленеют все нефтяные скважины Кувейта и гейзеры Исландии. И тотчас ожили искусственные цветы, прикрученные проволокой на трубу радиатора, пошли волнами линолеум с рисунком под мрамор и плафон в стиле кубофутуризма, погасли неоновые лампы, и заволновались, ослепляя глаза, нейлоновые шторы, словно кто-то с помощью шнура от утюга пропустил ток в ресторан “Розмарин”, ожидающий закрытия. Потом задрожали стены и на их фоне затрепетал весь соцреализм с двумя пивными кружками и полными пепельницами, потом Эстер упала на стол, и я хотел было упасть на нее, но вдалеке в полумраке замаячила слишком антропоморфная фигура Бога, который спросил, будете еще что-то заказывать, а я сказал, не знаю, то есть конечно, принесите еще две того же самого.

— Больше, — прошептала Эстер, все еще закрывая лицо рукой, поскольку боялась, что ее глаза вот-вот все выдадут. Боялась, что сейчас ее опустошенный взгляд вмещает в себя целый параграф о непристойном поведении, и я чувствовал, что параллельно второй рукой она пытается быстро навести порядок под столом.

— Меня отстранили от работы на полгода, — сказал я, когда мы наконец остались одни.

— Всего-то? Меня на десять лет приговорили к заключению, — сказала она и улыбнулась, и провела своим скользким пальцем по моим губам, прежде чем поцеловать, а я добавил, что тогда меня — пожизненно.

— Почему ты хочешь ее увидеть? — спросил я уже на улице.

— Сама не знаю, — сказала она.

— Она тебя заочно ненавидит.

— Понимаю. Ты говорил ей обо мне?

— Нет. Она знает тебя по запаху.

— Я бы ужасно ненавидела того, кого знаю только по запаху.

— Ты не моя мама, — сказал я.