Сева денег пацанам не дал, но мгновенно выявил в толпе детей заводилу, которого все слушались, и повел деловой разговор именно с ним. Заводилу звали Васьком. Васек свою компанию мигом разогнал и денежку получил сам, потому как именно он вывел Долгорукова на Свешникова. Правда, тот был не совсем трезв…

– Я был в театре лучшим! – заявил Свешников, гордо вскинув голову. – Я играл со стариком Писаревым и с самой великой актрисой Полиной Антипьевной Стрепетовой. Одним из условий ее контракта с нашим театром было то, чтобы мужа ее, Тихона Ивановича Кабанова в «Грозе» Островского, играл только я! И всегда был полный аншлаг. Три раза – верите? – целых три раза я был бенефициантом, – продолжал он перечислять былые заслуги. – Меня ценили, и сам господин антрепренер Медведев говорил, что…

Актер вдруг замолчал, поник головой и тяжко вздохнул. Похоже, он и сейчас играл. Роль, которую ему определила сама жизнь: бывшего актера, знавшего успех, любовь публики и рукоплескания. И потерявшего все перечисленное из-за пагубной склонности закладывать за воротник, освободиться от которой не хватало сил, а теперь уже и желания…

– А еще какие роли вам приходилось играть? – спросил бывшего актера Сева Долгоруков, чтобы как-то поддержать разговор.

– Мне, молодой человек, – снова гордо вскинул голову Свешников, – много кого приходилось играть. К примеру, Аргана в «Мнимом больном» великого Мольера, Русакова в «Не свои сани не садись» господина сочинителя Островского, Мордоплюева из «Жениха…».

– Аргана? – переспросил Всеволод Аркадьевич.

– Аргана, – гордо вскинув подбородок, ответил бывший актер. И, закатив глаза, начал цитировать монолог… – Видите, до сих пор помню! – произнес он, когда закончил читать, ни разу не ошибившись.

– Что вы играли Аргана – это очень хорошо, – заключил Всеволод и взял актера с собой.

И тот отлично справился с предложенной ролью фальшивого представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре». Долгоруков же в результате отлично проведенной аферы выручил за дом с погребом восемьдесят тысяч, в то время как самая красная цена ему была не более двадцати.

Позже Свешников не раз приглашался «на массовки», а иногда и на «вторые роли», после чего Всеволод Аркадьевич всегда и без задержек выплачивал отставному актеру его гонорар.

Свешников выбрался из ночлежки, снял крохотный домик в Собачьем переулке недалеко от Рыбнорядской площади и даже завел экономку, которая время от времени исполняла для него роль супруги. Правда, невенчанной. Пил Павел Лукич по-прежнему, но в отчаянные запои не впадал. Ибо не с чего было уже особо отчаиваться – жизнь-то налаживалась…

Вот и на сей раз ему выпала роль сыграть самого себя – отставного пьющего актера, коему негде было жить, а посему он вынужден прозябать в заброшенном доме. Роль была со словами. Ключевыми в них были следующие:

– Не убивайте меня! Я ничего никому не скажу…

Сыграл он ее превосходно.

Ленчик бывал у Свешникова и ранее. Так что шел он к нему, как к себе домой, не глядя по сторонам. Посему, свернув в переулок, едва не столкнулся с торопливым, хорошо одетым, плотно скроенным господином в очках с золотой оправой.

– Прошу прощения, – машинально произнес тот, вежливо обойдя Ленчика.

«Во-от, – сказал Ленчику тот, что сидел у него внутри. – Учись, как следует себя вести добропорядочным людям. Вежливость еще никому не навредила…»

Тот, что сидел внутри, всегда говорил правильно. А как бы сказал Ленчик еще совсем недавно? «Куда прешь? Не видишь, что я иду. Посторонись!» И что бы на это ответил тот, с кем едва не столкнулся Ленчик? «Сам куда прешь, остолоп?» Или «разуй глаза»? Ну и кому от этого стало бы лучше? Ленчику? Разумеется, нет. Перепалка его бы разозлила, и ежели бы он не сорвал свою злость на встречном, то выместил бы ее на ком-то другом. А тот – на ком-нибудь третьем, третий – на четвертом… И пошла бы эта злость и недоброжелательность по цепочке, возможно, нескончаемой. Ну и кому это надо?

А стало бы лучше тому, с кем едва не столкнулся Ленчик и который ввязался с ним в словесную перепалку? Тоже вряд ли. Так к чему злиться? Не лучше ли вот так культурно разойтись, как и положено добропорядочным и воспитанным людям? Ведь настроение даже улучшилось от этого услышанного «прошу прощения», ей-богу, право…

– Это вы меня простите! – запоздало бросил в спину прохожему Ленчик. Тот полуобернулся, блеснув стеклышками очков, едва улыбнулся и заторопился дальше.

Калитка забора, за которым стоял домик Актера, была открыта.

– Э-эй, папаша! – крикнул Ленчик, ступив на крылечко дома. – Ты там живой?

Никто не отозвался.

Ленчик толкнул дверь. Она открылась, будто его поджидали. Он вошел в сени, неловко громыхнул пустым ведром и прошел в комнату. Актера в ней не отыскалось.

– Да где же ты? – весело крикнул Ленчик, поглядывая по сторонам.

Потом прошел в спаленку, поглазел на пустую, аккуратно заправленную кровать. Заглянул на кухню. И… увидел Актера. Тот сидел на стуле, уронив голову на грудь. Ноги его были связаны. По груди в несколько рядов шла веревка, плотно прижимавшая спину Свешникова к спинке стула. Заведенные назад руки тоже были связаны.

Ленчик похолодел, заметив под стулом растекшуюся лужицу крови. А когда подошел к Актеру и поднял ему голову, то увидел, что рот его был широко раскрыт и в него засунуто… нет, точнее сказать, плотно забито – вафельное полотенце. Но не от этого Ленчика бросило в дрожь и он замер на время каменным изваянием. А от того, что у Актера не было глаз. Вместо них блестели в слизи и запекшейся крови пустые глазницы. А то, что еще недавно было глазами, растеклось по щекам и подбородку…

Ноги перестали держать. Леонид присел рядом, на пустой стул, продолжая смотреть на Актера. Так он просидел не менее четверти часа, но эти пятнадцать минут показались ему одним мгновением. Нет, меньше, чем мгновением. Потом Ленчик поднялся и пошатывающейся походкой поплелся к выходу. В сенях он едва не упал, снова споткнувшись о выставленное пустое ведро.

Когда он вышел из дому, то совершенно не знал, в какую сторону топать. Его голова отказывалась соображать, а в глазах стояло незнакомое лицо, некогда принадлежавшее Павлу Лукичу Свешникову, бывшему актеру Городского драматического театра. По этому лицу слизью стекали его глаза…

Когда Ленчик вернулся на Старогоршечную улицу и вошел в дом Севы, его было не узнать: серое лицо, какие-то дикие глаза, и в них застыли слезы.

– Что с тобой? – первый заметил неладное Огонь-Догановский.

Ленчик открыл рот, но слов не последовало.

– А где Актер? – спросил Сева Долгоруков, с тревогой рассматривая Ленчика.

– Он… там, – ответил Ленчик и указал куда-то рукой. И с трудом добавил: – Мертвый.

– Как мертвый? – не понял Сева.

– Мертвый, – повторил Ленчик. – Его убили.

– Надо идти туда, – тихо сказал Африканыч. Очень тихо, но его услышали все.

– Зачем? – спросил Долгоруков. – Чтобы напороться на фараонов и потом объясняться с ними, что мы там делали?

И тут Ленчик произнес фразу, заставившую всех насторожиться. И призадуматься. А еще понять, что Ленька стал опытным и матерым. Как и они все…

– Когда я шел к нему, мне навстречу попался один человек. Плотный, в очках. Вежливый такой.

– Ну и что? – спросил Долгоруков.

– Он как раз выходил из переулка, когда я в него заходил, – добавил Ленчик.

– Ну и что? – повторил свой вопрос Всеволод Аркадьевич, не спуская глаз с парня.

– Ты сам учил меня все подмечать, – не глядя на него, произнес Ленчик, впервые перейдя с Долгоруковым на «ты». До этого Леонид никогда не позволял себе этого: со всеми, включая Огонь-Догановского, он был на «ты», и только с Севой – на «вы». И вот впервые – «ты»…

– Ну, учил… – нетерпеливо промолвил Долгоруков. – И что такого ты увидел в этом человеке?

– Пусть он нам все расскажет, что увидел, – остановил Севу Огонь-Догановский. – Все, с самого начала.