– Ан нет, – отвечал на это нищий музыкант. – Эта скрипка очень дорогая. Десять тысяч стоит. А может, все двенадцать. Я же прошу за нее всего-то три тысячи.

– Ничего себе «всего-то»! – возмущенно восклицал старьевщик. – Три тысячи – деньги немалые.

В конечном итоге нищий музыкант все же упрашивал хозяина лавки хотя бы на день-другой выставить скрипку в витрине – и, радостный, уходил. Вслед приходил другой – богатый и тоже радостный. И несомненный ценитель старины, прекрасно в ней разбирающийся. Обычно эту роль исполнял Давыдовский или сам Африканыч. Завидев скрипку, ценитель старины возгорался к ней интересом и предлагал старьевщику ее продать. Ему, разумеется.

– Это же скрипка самого Страдивариуса! – заламывал он в восторге руки и не сводил взгляда с предмета своего вожделения, стоящего, самое большее, рупь с полтиной. – Я дам вам за нее восемь тысяч!

Расчет строился на том, что хозяин лавки мгновенно произведет в голове простое арифметическое вычисление: 8–3 = 5. То есть если он купит у нищего музыканта скрипку за три тысячи, а продаст за восемь, то чистый навар составит пять тысяч. Деньги практически ни за что! Из воздуха!

Такой расчет происходил в голове старьевщика, и он соглашался продать скрипку за восемь тысяч. Но чуть попозже. Ценитель старины, счастливый, уходил, обещая завтра же прийти с деньгами. Но назавтра первым появлялся в лавке нищий музыкант. Он требовал вернуть ему скрипку, поскольку родственники прислали ему деньги, и необходимость в продаже скрипки отпадала. Старьевщик же выставлял ему встречное предложение: он купит скрипку за три тысячи.

– Не-ет, – не соглашался нищий музыкант. – Эта скрипка дорога для меня как память.

– Три пятьсот, – поднимал цену старьевщик.

Музыкант не соглашался.

– Четыре?

– Нет.

– Четыре триста?

– Не могу, простите.

– Пять! – предлагал в конечном итоге хозяин лавки.

На пять музыкант соглашался. Получал деньги и уходил. А старьевщик производил в голове новый арифметический расчет: 8–5 = 3. Три тысячи ни за что. Тоже неплохо… И принимался поджидать ценителя старины.

А он не шел.

Старьевщик волновался, но покупатель за скрипкой не шел и не шел! Он вообще больше не появлялся в лавке старьевщика. Никогда. И выходило, что скрипка ценою в рупь с полтиной была продана за пять тысяч. А что? Весело и доходно!

По части же соблазнения женского пола, барышень, вдовиц и замужних, Самсон Африканыч Неофитов был в их команде несомненным лидером. Он менял дам сердца едва ли не ежедневно. Конечно, когда был не занят на службе, как он им позже говорил, оправдывая свое отсутствие. Впрочем, по части времяпрепровождения с хорошенькими женщинами все в команде Севы были ребятами не промах…

– Да-а, в роли трупа ты смотрелся великолепно! – гоготнул Ленчик, вспомнив, как хрипел Самсон Африканыч, якобы испуская последнее дыхание, и вполне правдоподобно дрыгал ногами в «предсмертной» конвульсии. – Тебе бы в Городской драматический театр в актеры поступить. Цены бы тебе не было!

– В следующий раз уже ты будешь хрипеть и дрыгать ногами, – шутливо огрызнулся Неофитов. – Хорошо?

– Кстати, насчет следующего раза, – прервал разглагольствования членов своей команды Всеволод Аркадьевич. Правда, сию команду следовало бы называть шайкой, но для четверых дворян, бывших «червонных валетов», и примкнувшего к ним мещанина Ленчика называть себя шайкой было не по рангу. – Я тут придумал кое-что… Для этого нам снова понадобится Актер. Так что ты, – Сева посмотрел на Ленчика, – слетай и приведи его сюда. В любом виде.

– Слушаюсь, – ответил Ленчик и вышел.

Остальные перевели взгляд на Севу:

– Что за план?

– Небольшое коммерческое предприятие. Вернее, большое, – поправился Всеволод Аркадьевич. – По организации строительства железнодорожной ветки до Нижнего Новгорода или Рязани, которая соединила бы наконец Казань с общей сетью железных дорог, а стало быть, с Москвой и Петербургом. Ну, ежели этим не хотят заниматься власти или у них на то недостает денег, то почему бы не заняться этим частным лицам, у которых на подобное предприятие денег достанет?

– То бишь нам? – уточнил Ленька.

– Вот именно! И тем самым помочь родной власти в осуществлении столь давней мечты многих и многих тысяч жителей Казанской губернии. Уверен: его высокопревосходительство господин губернатор и городская управа нас в этом поддержат…

– А у нас, чтобы построить такую железнодорожную ветку, хватит денег? – задал резонный вопрос Огонь-Догановский.

– Хватит, – заверил его Всеволод Аркадьевич и усмехнулся. – Конечно, с божьей помощью.

Алексей Васильевич улыбнулся и покачал головой. Мол, с тобою, Сева, не соскучишься…

– Голова-а, – протянул Самсон Африканыч и с восхищением посмотрел на Долгорукова. – Да на такое коммерческое предприятие подпишутся все городские толстосумы… Выгода-то налицо: частная ветка железной дороги, за проезд по которой всем и каждому придется отстегивать ее владельцам стабильную денежку, размер которой можно будет повышать ежегодно. Ну, в связи с реконструкцией там или заменой старого оборудования на новое… Уф, от разворачивающихся перспектив просто голова разболелась.

Остальные члены команды – Огонь-Догановский и Павел Иванович Давыдовский – завороженно молчали…

Актер – было прозвище отставного актера Городского драматического театра Павла Лукича Свешникова. Его нашел Долгоруков, когда ему понадобился для аферы с продажей дома с погребом, якобы полным дорогих коллекционных коньяков и вин, человек на роль фальшивого представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре». А кто лучше других может сыграть роль? Конечно, профессиональный актер.

Павел Лукич Свешников таковым как раз был. Во всяком случае, когда-то. Он был с треском изгнан из драматического театра за пагубную страсть употреблять водочку. Сильно употреблять. Или, как говорят господа врачеватели, злоупотреблять. Однажды, когда он слишком уж надолго впал в русскую болезнь – запой, по его вине сорвался спектакль. Его простили. Когда спектакль был сорван вторично, антрепренер имел с ним долгую и горячую беседу на высоких тонах, после чего Свешникову был предоставлен последний шанс. Павел Лукич клятвенно пообещал более не пить, и не пил. Целых две недели. А потом сорвался – и в третий раз завалил спектакль. Публика свистела и топала ногами, и особо рьяные театралы обещали больше никогда не переступать порога этого «говенного театришки». Естественно, после такого инцидента Свешников был с позором уволен.

Где, господа, найти отставного пьющего актера? Конечно, в Мокрой слободе. Ибо Мокрая слобода в Казани – все равно что Хитровка в Москве. Дно, так сказать. Да такое, что ниже некуда. Иными словами – конец пути.

Сева пошел. Туда, куда в ночное время стороннему человеку лучше не соваться, потому как возвернуться из этих мест можно голым, то бишь обчищенным громилами до нитки, – и это если повезет, ибо можно не вернуться и вовсе. И валяться потом трупом в каком-нибудь болотце, ибо Мокрая слобода потому и Мокрая, что болота да непролазная грязь.

Долгоруков, правда, пошел днем.

Ну, точно Хитровка – похожие тупички и закоулки, куда лучше не забредать даже в светлое время: те же ночлежные дома с «фатерами», занятыми бывшими мастеровыми, попрошайками, блудницами, босяками и прочей человеческой швалью. А еще беспашпортными и гулящими людьми, ворами и громилами. Жили здесь и люди, некогда бывшие приличными, допившиеся «до ручки» и опустившиеся донельзя. К одному из таких людей и направил свои стопы Всеволод Аркадьевич Долгоруков.

Когда он вошел в дом Бутова, в каковом разом помещались ночлежка, трактир и самого низшего пошиба притон, а иными словами – публичный дом, его разом обступили замызганные и оборванные дети.

– Дай, дай, – звучало со всех сторон.

Вот этого делать было нельзя. Стоило только сунуть одному пятачок в протянутую руку, как на вас налетала пара дюжин малолетних попрошаек, ежели не более, и вы в сей толчее ни за что не уследите, как у вас уведут часы, ключи, портмоне, зонтик, трость, а то и запонки вместе с сорочкой.