— Да она распускает дурные слухи даже про себя самое. Странное развлечение. Я думаю, у нее и без того неприятностей хоть отбавляй. Но с тобой-то она хорошо обходится?

О, да, Дитте не на что было жаловаться.

— Ну, беги-ка теперь к своему стаду, пока никто не увидал, что ты его бросила. Ты ведь знаешь, каковы наши хуторяне, они ведь стоят друг за друга, лишь бы только свалить вину на нас.

Он легонько разжал пальцы Дитте, державшейся за телегу.

Дитте нехотя опустила руку и побежала по полю, поминутно оборачиваясь и махая отцу. Но он опять задумался и ничего не видел.

Нет, Дитте и в голову не приходило явиться домой на поклон к Сэрине. Много слез пролили, много сраму приняли и Дитте и все они из-за матери. Дитте думала было, что совсем забыла про все это; однако, оказывается, на дне души сохранился осадок, который теперь вдруг снова давал о себе знать. Из-за матери все презирали их, отталкивали, как отродье преступницы. Нет, Дитте отнюдь не тянуло домой повидать Сэрине.

Но не так-то просто было теперь отделаться от мыслей о матери. Прежде легко было забыть о ней, — столько было всего другого, поважнее; теперь мать снова выдвигалась на первый план. Нельзя же вечно избегать родного дома, и одно это заставляло задуматься. Мать уже больше не будет сидеть в тюрьме, а вернется домой и опять станет хозяйкой. Как поведет она хозяйство и как будет обходиться с детьми? Это были серьезные вопросы, не дававшие Дитте покоя.

А потом мелькнула мысль, что сама Дитте злая и несправедливая! Это пришло ей в голову внезапно в связи со словом «грех», которое засело у ней в памяти после разговоров с Карлом. Раньше Дитте никогда не смотрела на свои отношения к матери с этой стороны. Теперь она невольно вспоминала отца, его торжественную серьезность, когда он ехал за Сэрине, и его постоянное бережное отношение ко всему, что касалось ее. Вспоминала и сравнивала. Да, Ларc Петер своим примером говорил о том, что нельзя бить лежачего! Впервые поняла Дитте всю глубину и широту отцовского всепрощения, и ей стало стыдно за себя. Чего только не вынес он из-за Сэрине, и все-таки дом его был открыт для нее, он ждал ее в течение многих лет, готов был дать ей убежище и приют в любую минуту.

И вот однажды Дитте до того стосковалась по дому, что расплакалась.

— Что с тобой? — спросил Карл, когда она, вся красная, заплаканная, пригнала в обеденное время стадо с пастбища.

— Мне бы так хотелось побывать дома, — сказала она.

— Так беги домой сразу после обеда, — сказал он. — Я сам подою коров. Ее нет дома; она в городе.

Он избегал называть Карен матерью.

Сэрине стирала в кухне, когда вошла Дитте.

Веснушчатые, страшно худые руки как-то странно-неумело обращались с бельем, словно Сэрине никогда раньше не стирала. Щеки у нее ввалились, побледнели, покрылись пятнами, и все лицо потускнело. Далеким, чужим взглядом встретила она взгляд Дитте, — «как запуганное животное!» — мелькнуло у Дитте, — вытерла руку о передник и протянула ее. Дитте взяла влажную руку, не глядя на мать.

Они постояли друг против друга, не зная, что сказать, что сделать. У Дитте сердце растаяло, она готова была заплакать, броситься на шею матери, если бы та сделала хоть шаг к ней. Но Сэрине не двигалась.

— Отец с детьми в гавани, — сказала она наконец глухо.

И Дитте пошла к ним, радуясь предлогу уйти от матери.

Ларс Петер чистил трюм своей лодки. Дети сидели на ограде мола. Он вылез из лодки и перешагнул на берег.

— Как это славно, что ты заглянула домой, — сказал он растроганно, протягивая Дитте руку. — Спасибо тебе!

— Не за что, — ответила Дитте, едва удерживаясь от слез. Все вдруг перевернулось в ней от такой встречи.

— Нет, нет, это с твоей стороны так хорошо. Ты ведь не обязана была приходить, — продолжал он, обнимая ее за плечи. — Было бы понятно, если бы ты не пришла. Ты уже виделась с матерью?

Дитте кивнула. Она еще не совсем оправилась отсвоего волнения и если бы заговорила, то не смогла бы скрыть его. А ей больше не хотелось реветь— ни за что! Ревут одни ребятишки… да глупые девчонки-подростки.

Ларс Петер присел на причальную сваю, чтобы стянуть с себя тяжелые сапоги с деревянными головками. Брезентовые голенища заходили выше колен, и трудновато было стаскивать их.

— Неповоротлив стал, — сказал он, охая. — И вдобавок эта ломота в суставах… Не то старость подходит, не то ремесло не по мне.

— Ну, как тебе показалась мать? — спросил Ларc Петер, когда они шли домой. — Она еще не совсем освоилась здесь, — продолжал он, не дождавшись ответа. — Да и немудрено, просидев столько времени взаперти. Мать, верно, обрадовалась тебе? Ты, может, и не заметила этого, — она как-то слов нужных не находит еще… Но я-то хорошо вижу, как она всех нас любит. Слава богу, что она опять дома! И уж ты будь с нею поласковее… ей это так нужно. Люди здешние не слишком-то приветливо к ней относятся. Считают, что ей лучше было бы остаться там, где она находилась… Так вот, хоть мы будем к ней подобрее!..

Сэрине сварила кофе. Ларc Петер поблагодарил ее, как за особую любезность. Он пришел в отличное настроение. Сэрине прислуживала им молча, как чужая в доме, двигалась почти как тень; между нею и всей семьей словно встала невидимая стена. Дети, должно быть, еще не привыкли к ней и недоверчивыми взглядами следили за ее движениями. Да и у нее вид был такой, словно она вдруг свалилась сюда откуда-то из совсем иного мира, где все было по-другому. Дитте казалось даже, что мать вряд ли вообще видит и слышит, что творится вокруг нее; даже по глазам ее не заметно было, чтобы она следила за их разговором. И трудно было судить о том, что у нее на уме.

Под вечер Дитте должна была вернуться к себе на хутор. Ларc Петер проводил ее немного.

— Правда мать очень переменилась? Как по-твоему? — спросил он, когда они поднялись на дюны.

— У нее очень плохой вид, — сказала Дитте, избегая прямого ответа на вопрос. Она не была уверена, что у Сэрине смягчилось сердце.

— Да, от тамошнего воздуха она захворала. Но и нрав у нее стал другой. Она больше не бранится.

— Что она говорит о здешних делах? Насчет трактирщика и прочего? И насчет того, что мы продали Сорочье Гнездо?

— Да что говорит. Собственно, ничего не говорит, молчит с утра до вечера. И не хочет спать в одной комнате с нами… стала нелюдимой. И выманить ее за порог трудно, выходит только по вечерам. А все-таки, мне кажется, она стала спокойнее и довольнее вообще… даже собою.

— А как соседи к ней относятся? — заставила себя спросить Дитте.

— Да, соседи… Взрослые косятся издали!.. А ребятишки прибегают и заглядывают в дверь… Может, взрослые подсылают их? А как увидят мать, с криком улепетывают, словно сам черт за ними гонится. Понятно, все это мешает ей войти в колею.

— Они думают, что у нее клеймо на лбу, — пояснила Дитте. Она и сама так думала и была удивлена, когда этого не оказалось. — И никто не приглашает вас к себе? — спросила она.

— Пока еще нет. Но. верно, скоро начнут понемножку сами заходить к нам, когда попривыкнут. Кое-кто уже собирается, да, видно, не решается быть первым.

Ларс Петер смотрел на Дитте, как бы ожидая, что она подтвердит его надежду. Но она молчала. А молчание иногда бывает красноречивее всяких слов. Дитте довольно мрачно смотрела на будущее.

— Я и сам побаиваюсь, что ничего не выйдет, — начал он снова. — Ну, что ж… придется, стало быть, переезжать куда-нибудь. Мир велик, и тут вовсе уж не так сладко живется. И от переезда мы ничего не потеряем. Обидно только, что дал обобрать себя. Не легко будет начинать опять сызнова.

— Разве ты не получишь своих денег назад, если мы уедем отсюда?

— Куда там! Трактирщик вообще не из тех, которые отдают назад то что заграбастают. Вдобавок ему самому туго приходится.

— Трактирщику? Да ведь у него столько денег?

— Да, ты удивляешься… и многие тоже удивляются. Но дело-то в том, что он много задолжал банкам. У него, говорят, все заложено. Оттого он и не строит гостиницы, — банки денег ему не дают. Я думал, что все тут его собственность, а оно совсем не так. Ему круто приходится, когда наступают сроки платежей. А в июне он, говорят, прямо в трубу вылетит. Вот он и гнет всех в дугу.