На стариков существование малютки тоже ложилось пятном; в конце концов, пожалуй, именно на них. Они-то ожидали от младшей дочери невесть чего, а вот тебе и вся честь и прибыль — незаконнорожденная внучка в люльке! Соседки им даже иногда глаза кололи. То забегут за чем-нибудь к Марен и кинут ей фразу: «Ну, каково на старости лет снова с малышами возиться!» То рыбаки в гавани или в погребке добродушно пристанут к Сэрену: «Ты у нас хоть куда! Еще ребят плодишь! С тебя причитается!»

Но с этим старики скоро смирились. И теперь, когда им пришлось снова возиться с малюткой, в их памяти воскресло многое, давно забытое, давно прошедшее, как будто молодость вернулась к ним. Право, точно они сами произвели ее на свет! И разве можно было не привязаться к такой беспомощной крошке?

IV

ПЕРВЫЕ ШАГИ ДИТТЕ

Да, нередко бывает и так, что одна женщина носит ребенка в своем чреве, а другая отдает ему свое сердце. Нелегко было Марен на старости лет снова принять на себя обязанности матери, — тем более нелегко, что сердце у нее было горячее. Настоящая-то мать была как за горами, за долами, находилась в услужении, а здесь ребенок надрывался от крика.

Бабушка ухаживала за малюткой изо всех сил: доставала ей хорошее молоко, давала соску из жеваного хлеба с маслом и сахаром, но грудью кормить малютку, конечно, некому было. И часто, лежа на руках у бабушки, она тыкалась чмокающим ротиком в увядшую шею старухи, водила ручонкой у нее за пазухой и словно просила ее о чем-то своим настойчивым взглядом.

— Вишь, как ее тянет? Природа-то что значит! — говорил Сэрен.

А Марен, старая благоразумная Марен, не могла удержаться от слез.

Восьмерых ребят выкормила она своей грудью, одного за другим, и как ни давно это было, сейчас все снова оживало в ее памяти и в сердце. Живо вспоминалось ей, как чудесно это было, когда ребеночек лежал у ее груди, играл соском, словно котенок мышкой, то теребил его, то терся об него носиком, то как будто терял его и вдруг набрасывался на него и сосал, сосал, посапывая от усердия, захлебываясь и воркуя, а глазенки при этом все больше и больше соловели и делались совсем сонными. Потом он отваливался от груди всем своим разомлевшим тельцем и засыпал сытый, усталый. Теперь Марен казалось, что за всю ее долгую жизнь не было у нее более блаженных минут, чем те, когда она согревала, насыщала и убаюкивала у своей груди маленькое, беспомощное существо. Даже в молодости танцы и веселье в кругу подруг и, сверстников не давали ей такой радости. Она и сейчас порой как будто ощущала новый прилив молока. Руки Марен до сих пор еще словно чувствовали тяжесть малюток, с каждым днем наливавшихся, выраставших и прибывавших в весе от ее молока. И ее охватывало жгучее желание стать снова молодой и приложить к полной груди малютку-внучку.

Марен удивлялась поведению своей дочери. Сэрине редко к ним наведывалась, да и то только вечером, в сумерки, чтобы никто не мог увидать ее. Никакой нежности к ребенку она, по-видимому, не питала. Сама она стала такой крепкой, пышной и ничем больше не напоминала веснушчатую тщедушную девушку — неженку и недотрогу. Налилась соками, расцвела и стала такой самостоятельной, уверенной в себе. Подобные превращения не редкость, многие хилые женщины преображаются после рождения первого ребенка, словно сбрасывают с себя злые чары.

Сама же малютка Дитте, по-видимому, не особенно-то и нуждалась в материнской нежности. Несмотря на искусственное питание, она хорошо развивалась и скоро стала уже настолько большой и крепкой, что могла таскать на ножонках деревянные башмачки и бродить по дюнам, держась за руку деда, а стало быть, под самою надежною охраною.

Вообще же за ней плохо присматривали Малютка была такая непоседа, а у Марен всегда находилось немало дел, которыми никак нельзя пренебречь. Ведь не бросать же поминутно работу и бегать за девочкой, а за это время молоко уйдет или каша пригорит! Марен была хозяйка рачительная, и порой нелегко ей было смотреть за Дитте. Ну, да бог милостив, а без шишек ни один ребенок не вырастает.

Дитте постоянно и набивала себе шишки. Ей еще радоваться надо было, что она растет у бабушки с дедушкой. Любопытная девчурка совала свой носик везде и всюду и просто чудом божьим не оказывалась иной раз под рассыпавшейся поленницей. Всякие беды постигали ее по сто раз на день — всё из-за ее любопытства и недомыслия. Всегда она кидалась вперед, не глядя перед собой, и хорошо, если дорога оказывалась ровной, — иначе она летела кувырком. Поэтому головенка у нее была вся в шишках и царапинах, однако Дитте не стала осторожнее. Хорошо еще, что ее не лечили шлепками. Когда ей бывало очень уж больно, дедушке стоило только подуть на ушибленное местечко или же бабушке приложить к шишке холодное лезвие ножа, как боль исчезала.

— Прошло, — говорила Дитте, повертывая к бабушке или дедушке улыбающуюся рожицу, хотя на длинных ресницах еще дрожали слезинки, а кожа на щечках покраснела от слез.

— Ну, еще бы, — отвечала бабушка. — А ты бы поосторожнее была, толстушка!

Это прозвище так и осталось за Дитте: она и впрямь была толстушкой — такой неуклюжей и забавной. Сердиться на нее никак невозможно было, хотя порою она сильно докучала старикам. В ее головенке никак не укладывалось, что нельзя делать то или другое. Чуть что увидит — за все тотчас же хватается ручонками.

— Ничего-то она не смыслит, — многозначительно говорил Сэрен. — Вот что значит бабье. А не лучше ли ее немножко хлопнуть по рукам!

Но Марен, не слушая его, брала девочку на руки и в сотый раз вразумляла ее, что так не годится. И наконец девочка кое-что сообразила. То есть шалить-то она шалила по-прежнему, как ей вздумается, ни чуточки не смущаясь, но затем, сложив губки трубочкой, тянулась к старикам за поцелуем, приговаривая: «Ну, поцелуй теперь и скажи: не буду больше!» Кто же способен устоять против этого!

— Ну? По-твоему, не смыслит она, что хорошо, что худо? — торжествовала Марен.

Сэрен смеялся.

— Еще бы! Сначала сделает, а потом подумает — хорошо ля сделала. Видать, что баба!

Приучить Дитте к опрятности тоже не сразу удалось, — очень уж она была рассеянная и забывала попроситься вовремя или просто не успевала, вот и случалась беда. Но тут уж Марен шутить не любила. Она подождала некоторое время, чтобы ее не назвали торопыгой, и однажды решительно подхватила Дитте, отнесла к колодцу и окунула ее в ведро с только что налитой водой. Холодная ванна подействовала: с тех пор Дитте не забывала проситься вовремя.

Всем женщинам в поселке приходилось немало повозиться, чтобы приучить своих ребятишек к опрятности. Заметив, как рано усвоила себе хорошие привычки Дитте, они стали прибегать за помощью к Марен. Старуха считала, что они и сами отлично могли применить то же средство: невелика ведь хитрость окунуть ребенка задом в холодную воду! Но женщины не хотели верить, что это такое простое дело, и добивались, чтобы Марен непременно сама окунула — «иначе толку не будет». Волей-неволей ей приходилось соглашаться, и почти всегда ее средство помогало. «Ты свое дело знаешь, — говорили женщины, суя ей в руки селедку или кусок сала. — Ну, да ведь тебе за наукой не далеко было ходить».

Они намекали на то, что Марен, слыла знахаркой, и намек этот был ей не очень-то приятен; зато сало и селедки были всегда кстати, и мало ли что вынуждены бедняки проглатывать вместе с едой!

Хуже всех проказ Дитте была ее привычка сбрасывать вещи на пол в разбивать. Девчонке непременно нужно было всюду сунуть свой вздернутый носик, но из-за малого роста она не до всего могла дотянуться, вот и тащила все вниз.

Пришлось Сэрену научиться склеивать черепки, чтобы поменьше убытка было. Дитте изрядно попадало, но запугать ее не удавалось.

— Ее ничем не проймешь, — говорил дед, — настоящая баба!

Впрочем, в глубине души он радовался ее настойчивости. Но Марен должна была глядеть в оба и постоянно дрожала и за вещи и за самое проказницу.