Из-за собственной беспечности дважды переболел триппером, несколько раз участвовал в драках за девок, к которым в воскресные дни выстраивалась очередь, весьма похожая на очередь в кассу за получением жалованья, а однажды ему даже проломили в крепкой потасовке башку, и он был вынужден проваляться четыре дня в Екатерининской больнице, покуда ему залечивали раны и зашивали кожу.
Однажды он сильно повздорил с мастером, неправильно, на его взгляд, закрывшим ему рабочий наряд. Мастер, недолго думая, послал Якима по матушке, после чего тот вмазал ему так, что мастер отлетел в угол и затих, закатив глаза. Рука у Якима была тяжелая, как потом оказалось, он что-то ему повредил, и мастер напрочь оглох. Дело грозило кончиться острогом, и Яким, не желая испытывать судьбу, больше на фабрике не появился. А куда податься бывшему фабричному без копья в кармане? Разумеется, что на Сухаревку или Хитровку! Там таких, как он, в ночлежных домах – пруд пруди.
Парень Яким был здоровый, к водке охоч не шибко и скоро в нумер, где он проживал с такими же, как он, мужиками, пробавляющимися случайными заработками, заявился в один из тоскливых вечеров одна тысяча девятьсот четырнадцатого года парень, которого звали Серый. Был он всего-то на года два постарше Якима, но уже имел немалый вес в воровском мире и работал с самим Мамаем, которого на Хитровке и Сухаревке знали все – от держателей ночлежек и заканчивая самым последним шелудивым псом. Серый, коротко зыркнув на притихших мужиков, приказал им свалить на время из нумера, дабы не мешали приватному разговору с Якимом.
– Ну, чо? – начал беседу Серый, глядя в упор на Якима. – Как проистекает жисть?
– Хреново проистекает, – ответил Яким, насторожившись.
– А чо дальше кумекаешь делать? – поинтересовался Серый. – Мысли какие-нибудь есть?
– Нет покудова, – просто сказал Яким.
– Зато у меня имеются, – буркнул Серый и, понизив голос, произнес: – Слушай сюда…
Толковали они недолго, с четверть часа. О чем, никто, кроме них двоих, не знал. Когда разговор закончился, Яким ушел из ночлежки вместе с Серым…
Яким, то бишь Василий Степанович Филипчук, встал с дивана, прошел на кухню, отодвинул ногой коврик и, наклонившись, потянул за медное колечко, лежащее в углублении пола. Скрипнув петлями, дверца погреба открылась, пахнув сырой прохладой, и показалась деревянная лестница, ведущая в темноту. Филипчук начал спускаться вниз, затем, коснувшись ногой пола, нащупал где-то сбоку выключатель. Под потолком загорелась лампочка, осветив небольшую камору с деревянным коробом, наполненным картошкой. По стенам стояли на полках в несколько рядов банки с маринованными огурцами и помидорами, в углу – небольшой бочонок с квашеной капустой и рядом – коробки с видневшимися из них горлышками бутылок. Меж коробками стояло несколько бутылок «Московской» с запечатанными сургучом пробками.
Филипчук, то бишь Яким, сунул одну бутылку в карман, зачерпнул из бочки ковш квашеной капусты и, схватив первую попавшуюся банку с огурцами, поднялся на две ступеньки и выставил все это на пол кухни. Потом, опустившись снова, прошел в дальний угол каморы и, привстав на корточки, выдвинул из цельной, на первый взгляд, стены потаенный ящичек. Достав из него что-то, завернутое в тряпицу, выпрямился, погасил в погребе свет и выбрался наружу. Закрыл дверцу, утопил медное кольцо в нишу пола и определил коврик на прежнее место. Затем, поставив ковш с капустой на стол, он достал из посудного шкафчика чайный стакан, нарезал хлеб, открыл банку с огурцами, вывалил их в миску и сорвал с водки пробку. Сверток он положил на стол сбоку от себя и время от времени поглядывал на него, словно решая, как с ним быть. Сел, налил в стакан водки на две трети, перекрестился и выпил его до дна. Крякнув, захватил пальцами шматок квашеной капусты и отправил в рот. Потом откусил хлеб, взял из миски огурец и принялся жевать, не сводя взгляда со свертка…
Серый привел его к Мамаю сразу, как только они покинули ночлежку. Яким кое-что слышал об этом человеке. По Хитровке о Мамае ходили настоящие легенды, и сказывали, что был он правой рукой самого Севы Родионова, неуловимого и везучего медвежатника и приемного сынка самого первейшего хитровского туза Парамона Мироновича. Все, что он слышал о Мамае, начиналось словами:
«Мамай был таким же сиротой, как и мы с тобой…»
Настоящего имени его никто не знал. Это уж позже, когда Мамай возьмет его в свою команду, Яким узнает его имя: Бадретдин Шакиров. Он был и правда сирота, и воспитывался в приюте для бездомных инородцев. Потом, когда ему исполнилось четырнадцать лет, его оставили при приюте помощником повара: носил для кухни воду, выносил объедки и мусор и получал за это от повара тарелку лапши и горсть оплеух и подзатыльников. У повара состоял в приятелях замоскворецкий имам Зинатулла, который нуждался в прислужниках-соплеменниках. Он выпросил Бадретдина из приюта, и тот какое-то время жил у имама, как у Аллаха за пазухой, кушал вместе с имамом сладкий щербет и пил медовый айран, раздевая имама и щекоча ему пятки на ночь гусиным перышком.
Однако оказалось, что имаму молодой татарчонок был нужен не только в качестве лакея-прислужника. Однажды имам приказал Бадретдину сделать ему на ночь нечто более приятное, чем щекотание пяток, и бессловесный до того прислужник послал имама по-русски столь далеко, что тотчас сам пробкой вылетел из ковровых покоев служителя Всевышнего на улицу.
Улица, как известно, суровая школа жизни, и однажды его со сведенным от голода животом приветили фартовые, промышляющие гоп-стопом и квартирными кражами. Карьеру он начинал с того, что стоял на шухере, и не раз его гортанный «Атас!» выручал фартовых от ареста, а то и от полицейской пули. После удачного дела его грузили ворованным барахлом и отправляли к барыге на Хитров рынок. Самим фартовым ходить к барыге и торговаться из-за цены было западло.
Они научили его стоять за себя, примечать слежку и уходить от нее, правильно балакать с лягавыми, ничего не бояться и владеть финским ножом, с коих пор это оружие он всегда носил при себе и предпочитал любому другому.
В шестнадцать лет ему поручили первое самостоятельное дело: подломить галантерейную лавку на Солянке, – парню пора было вырастать из коротких штанишек стремного, а, кроме того, надлежало проверить его на настоящем деле. Не запалится ли? Солянка являлась купеческой улицей с почти сплошь двухэтажными домами, первые этажи которых были заняты под лаки и магазины, а на вторых проживали хозяева со своими семьями. Словом, дело было опасным, но фартовые решили просто, как собачники, которые учат щенят плавать: выплывет – ну, и слава богу, а коль не выплывет, стало быть, такова судьба. Лавку с галантереей фартовые пасли уже давно и знали, где у купца-хозяина схрон с кассой.
Бадретдин кассу взял.
Однако разбудил хозяина лавки и в завязавшейся драке случайно его убил. Когда фартовые вошли в лавку, там был такой разгром, словно «Мамай прошел». С тех пор и прилепилось к Бадретдину погоняло Мамай, заставившее и его самого забыть настоящее имя.
О том, что татарчонок сумел завалить здоровенного купчину и прийти с товаром, прознал через своих «валетов» хитровский «туз» Парамон Миронович. И пожелал самолично глянуть на вновь испеченного фартового.
Глянул. Оценил. И принял в личное услужение.
Это была несказанная милость. Минуя всяческие промежуточные чины воровской иерархии, стать адъютантом и особым порученцем самого короля Хитровки дорогого стоило.
Что это были за поручения, знали немногие, и те предпочитали помалкивать. Потому как особые поручения Парамона Мироновича, любой степени сложности и опасности, которые с точностью швейцарского хронометра исполнял Мамай, были не чем иным, как физическим устранением неугодных хитровскому властителю людей.
Мамай мог недрогнувшей рукой всадить свой неизменный финский нож точно в сердце указанному Парамоном Мироновичем фигуранту. Без всяческого сомнения и душевных терзаний мог приложить обухом топора по темечку того, на кого показал указующий перст воровского туза, или вырвать кадык зубами у не угодного Парамону человека, что однажды и случилось, когда один из претендентов в хитровские тузы оказал Мамаю отчаянное сопротивление.
