И этот-то живописец, держа в одной руке широченную кисть, а в другой тряпку, которая как бы между прочим служит ему заодно и набедренной повязкой, любуется на автопортрете собственным отражением в зеркале. Летняя жара золотит свет на сеновале, где он устроил себе мастерскую, золотит его и на нашей картине.

Вот и Гэри Купер на деревенской площади Хедливиля тоже мается в ожидании полуденного поезда. Правда, он в одежде, а на лацкане у него красуется звезда шерифа. Он одинок и ко всему готов. Только нет у него подходящего дела. Такой уж он человек.

Мы смотрели этот фильм вечером в воскресенье. После финального поединка между Кейном и Фрэнком Миллером мы молча, не уронив ни единой слезы, двинулись домой, широко шагая по вымершей деревне. Это было такое же торжественное шествие, как тогда, когда отец после целой вечности очнулся, поднялся с земли, и мы вышли из мрачного туннеля на свет Божий и вернулись домой.

Дома отец ставил опару. Мама снимала с моих волос брызги теста.

Ноги художника, хотя их и не видно, прочно стоят на земле. Это человек положительный, надежный, достойный доверия. У нас на глазах он рассматривает себя в зеркале внимательно и самокритично. Похоже, что художник раз сто выходил из своего портрета к холсту, прищуривался, протягивал руку, снимал с себя мерку и живописал.

Вот как надо стоять на своем, сказал отец, вынимая изо рта гвоздь и вбивая его в стену, дабы повесить картину. На этот раз он не потерпел никаких возражений.

Мое дело — подчиняться велению красок.

Твое дело — выпекать хлеб насущный.

Отец был с этим согласен.

Поелику события, о коих шла речь в воскресном вестерне, не давали мне уснуть, я предусмотрительно навел справки о жене Лота. О ней опять говорилось на уроках Закона Божьего.

Я просто никак не мог взять в толк, почему Господь так беспощадно расправился с Содомом и Гоморрой. Даже детей не пощадил. И уж совсем было непонятно, почему Он превратил жену Лота в соляной столб. За то, что она только оглянулась. Почему Господь делает такое с людьми? Ведь Он же их любит? Это был вопрос, который не уставал обсуждать отец.

Да, говорил он, испокон веков самые бессердечные невежды, трусы и подхалимы, настоящие нелюди в конце концов всегда спасают свою шкуру. Выживают как раз безжалостные эгоисты. Им своя рубашка ближе к телу. Им плевать, что происходит у них за спиной. Они не осмеливаются даже оглянуться. Таким нипочем любая катастрофа, лишь бы им пообещали, что их самих она не коснется.

Я снимаю шляпу, снимаю шляпу перед женой Лота, говорил он, нервно расхаживая по маленькой комнате. Он начинал задыхаться, и мама боялась за него.

Скажи твоей учительнице, скажи твоему учителю, что эта женщина достойна всяческих похвал, хотя в Писании она не удостоена даже собственного имени.

Скажи им, что только она одна, жена Лота, обернулась, когда услышала, что началось у нее за спиной.

Когда она услышала этот гром, эти крики. Когда молнии бросали перед ней на землю ее бегущую в панике тень. Когда она ощутила огненный жар, бушевавший у нее за спиной.

Скажи твоему учителю, что только она одна, жена Лота, противостояла потоку спасающейся бегством толпы. С искаженным лицом, окаменев при виде такого ужаса. Такой жестокости и гнева.

А учительнице, которая проходит с вами катехизис, скажи, что мы смотрели фильм с Гэри Купером. Как он один идет по деревенской площади. В Хедливиле.

И что у нас в комнате висит один такой. Голый.

Так и скажи, а теперь спи!

Почему Соня вышла потом замуж за того самого прасола, на чью ферму ее взяли ученицей после окончания школы, так и осталось для нас загадкой.

Его первая жена померла от тромбоза во время родов, и он вдовел всего несколько недель, а до нас уже стали доходить слухи о предстоящей Сониной свадьбе.

В бешеную метель, вдоль строя черных зонтов, под градом риса, которым мы с тяжелым сердцем осыпали юную невесту, прасол навсегда увел Соню из нашей деревни.

Плохая примета, сказала моя мама, Соня выходит замуж как раз в годовщину смерти Франца.

И после этого отчаянного замужества и соответствующих сплетен мы все чаще представляли себе, как она стоит там, на силосной башне, в этой своей Восточной Швейцарии.

Молодая, терзаемая тоской, печальная, не то что в детстве, смотрит, наверное, сверху, из-под Юры, в нашу сторону, вспоминая, как косила траву на склонах старых холмов, которые она не столько видит, сколько угадывает вдали.

Много лет подряд она вглядывалась в эту даль и стоически растила детей прасола. И однажды вечером бросилась наконец вниз головой на мощеную мостовую, и лошади на конюшне сорвались со своих привязей.

С того часа прасол совсем помешался на своих рысаках, которые никогда не выигрывали скачек. А вскоре и сам он уселся в одноколку, маленький и худой, каким и был всегда, лошадь лягнула его в голову, и он умер от потери крови.

А Соня оставила в наследство своим детям-подросткам в углу комнаты, где она шила, зарешеченный деревянный ящик. Сплошь серые коконы. Стоял ноябрь.

Через четыре месяца из них вылупились бабочки.

Большие лисы.

Ласточкины хвосты.

Только траурниц не было. Ни одной.

Ровно за семь лет до Сониной свадьбы мы услышали по радио, что Франц, брат отца, несколько лет назад наконец-то уехавший на Аляску, погиб в самолетной аварии в соседнем лесу.

Он носил шляпы, играл на фисгармонии девятью пальцами, декламировал стихи и всегда мучился от головной боли.

Он умел колдовать, водить тяжелые мотоциклы. И летать.

Мы так никогда и не сорвали листок календаря с датой его смерти.

Газеты писали, что одномоторный самолет серии «САР 10В» потерпел аварию над лесом, недалеко от Т. Франц и его спутница из Форт-Юкона скончались на месте.

Писали, что машина за двадцать минут до крушения была похищена в Ц. и стремительно поднята в воздух. Она летела прямиком на Т., где самозваный пилот, заглушив мотор, кружил над родной деревней, быстро теряя высоту. Выполнив вираж налево, он еще пытался набрать скорость, но не смог избежать столкновения с деревьями, чему свидетелями были трое лесничих.

По мнению следственной комиссии маневры, описанные свидетелями, указывали на то, что злополучный аэронавт, описывая круги над своей малой родиной, занимался пилотированием отнюдь не в первую очередь.

Франца похоронили в южном конце кладбища. Прах его спутницы отправили морем назад, на Аляску.

Отцу не досталось от брата никакого наследства. Робеющий судебный исполнитель выкатил из нашего дровяного сарая старенький «харлей» Франца. В качестве залога за обломки самолета.

На следующий день отец слышал, как кто-то тихонько играет на фисгармонии. Ему померещилось, что инструмент под землей тайно снова вернулся к Францу.

8 мая 1945 года Франц всю ночь напролет играл на танцах в «Синем слоне». И никто из тех, кто там был, не забудет этого никогда.

Незадолго до рассвета несколько военных музыкантов и еще державшихся на ногах зенитчиков водрузили черный ящик на подоконник одного из номеров на пятом этаже гостиницы.

Дабы усилить эффект от падения этой мирной бомбы, мехи инструмента по указанию органиста наполнили водой.

С молчаливого одобрения всей похоронной команды плачущая фисгармония с глухим треском взорвалась на деревенской площади рядом с аптекой.

И вряд ли в деревне была хоть одна семья, которая не поспешила бы в тот же день разжиться реликвией в виде клавиши из слоновой кости или хотя бы мокрой щепки. На память о заключении мира.