Однако времени терять не стоило. Нам предстояло вести преследование, и потому требовалось обезопасить себя от шальной автоматной очереди.

– Гранатометы к бою!

Я послал свою «лягушку» вместе со всеми. И только одна граната, как я успел заметить, легла на склоны холмов. Остальные попали туда, куда и требовалось, подпрыгнули и засыпали поле минной ловушки стальными осколками.

Тем временем начали сгущаться сумерки – а в горных районах они наступают всегда стремительно. Следовало начать преследовать боевиков и добить банду. Я встал на бруствере в полный рост, готовый поднять за собой всю группу, но увидел, что из своего окопа выскочил и бежит ко мне, как нищий с протянутой рукой, Дзагоев. Именно его жест и задержал мою команду.

– Мне позвонили, – с нескольких шагов начал кричать мент. – Подмога уже прибыла. Они в поселке. Едут сюда. Я посоветовал развернуть минометы и стрелять по бегущим прямо с машин.

Я обернулся в сторону поселка и увидел, как четыре грузовых машины выехали из улицы как раз в том месте, где мы собирались устроить палаточный городок. Две из них были с брезентовым тентом, две – с открытым кузовом. И прямо с ходу доморощенные ментовские минометчики начали стрелять. Мина с первой машины, провыв над нами свою волчью песню, улетела куда-то на один из холмов, на склоне которого Андрюша Бубновский выставил мину. Мина со второй машины выла другим голосом. У каждого миномета, как и у волков, имеется свой «тембр голоса». Я смотрел не туда, куда попадет мина, а туда, откуда стреляли, удивляясь такой глупости – стрелять без остановки, когда машина подпрыгивает на выбоинах. Потом почувствовал удар по темени. И все... Белый свет потух...

Моя бы добрая воля, я бы всем на свете врачам глотку зубами перегрыз, честное слово. Особенно профессорам, которые считают себя очень умными и потому всех остальных, не профессоров, относят к профессионально не пригодным врачам. И еще присвоили себе право решать судьбу людей, их самих не особо спрашивая. Грубо говоря, больше всего на свете у меня чесались руки в отношении той парочки профессоров, с которыми я постоянно сталкивался уже на протяжении трех с половиной месяцев. И что им далось мое здоровье, что они там в моей голове находят такого, чего я сам не ощущаю? Вообще считаю, что врачам, которые сами болеют, верить нельзя категорически. А из этой парочки один так кашлял, что, я думаю, выкуривал не менее двух пачек сигарет в день и давно имел какую-нибудь хроническую легочную хворь. Сунули бы его ко мне в роту на недельку на исправление... Он после первого же дня забыл бы про то, что такое курение. Один приличный марш-бросок – и все, прощай сигареты. Проверено! А второй профессор медленно умирает от ожирения. Ему я бы тот же рецепт выписал, что и первому. Ноги в руки – и на марш-бросок... И молодые ведь еще, немногим старше меня.

Меня же врачебным мнением не прошибешь. Мне положено быть здоровым, и я таким буду. Даже такая тяжелая травма головы, что в прямом смысле этого слова свалилась на мою бедную голову, сломать меня неспособна. Когда я смотрел, как менты стреляют из грузовиков на ходу, мина, пролетев по какой-то замысловатой траектории, чиркнула меня стабилизатором по макушке, слегка проломив череп, и улетела дальше, под основание холма. Там только взорвалась. До этого основания холма было метров двадцать пять. Могло бы и осколками посечь, если бы стабилизатор меня не отключил. Удар был неожиданным, саму мину я, естественно, не видел и от удара сразу свалился. А Дзагоеву, который как раз ко мне в этот момент подбежал, осколком от мины перерезало горло. Его похоронили, а меня откачали уже в госпитале, куда доставили вертолетом. А потом загнали в московский госпиталь на растерзание профессорам. И терзают... И голову, и душу...

Я понимаю, что энцефалограмма им говорит больше, чем мне. На то они и врачи, на то и обучались, чтобы уметь читать эти непонятные кривые. Я вот карту местности умею прочитать, а они – энцефалограмму. Каждому свое. Они одного только не в состоянии понять. Что это мой мозг, и я, не читая кривые зубцы, нарисованные самописцами, ощущаю его лучше, чем они. А я ощущаю его здоровым. У меня уже и головные боли прошли, и чувствую я себя лучше двух профессоров, вместе взятых. Я за три с половиной секунды из этой парочки сделаю два беспомощных мешка, причем с завязанными глазами сделаю. Только несколькими ударами. И на инвалидность их отправлю.

Но пока в их власти отправить меня в этом направлении. Именно туда, на инвалидность. И коновалы очень стараются. Ну да, я, поскрипев мозгами, тоже начинаю понимать, что все врачи считают окружающих людей патологически больными, как менты всех считают преступниками и думают, что если человек «не мотал срок», то это только по их недоработке. Если на ментов внимание обращать, то «патронов» не хватит.

С врачами та же история. Остается только молча сопротивляться, поскольку власть не в моих руках. Даже над собственным жизненным путем. То есть, если эти два высоколобых профессора решат отправить меня на инвалидность, у меня не будет возможности продолжать заниматься тем, чем я привык и что единственно умею делать хорошо. Однако, пока они изучают мою голову разве что только без микроскопа, я уже сам начал приводить себя в нормальную физическую форму.

Из госпиталя меня выписали десять дней назад, но каждые три дня я обязан был появляться в неврологическом отделении и проходить очередное обследование. Короче говоря, все еще находиться у врачей «под колпаком». И наплевать им было на то, что я не москвич, что мне от маминого дома в подмосковной деревне до Москвы добираться полтора часа на электричке. Больному человеку такие нагрузки, понятно, не под силу. И уже то, что я появлялся, было подтверждением моего нормального состояния. И утренние часовые кроссы, и турник во дворе, и боксерский мешок рядом с турником, и тракторная покрышка, по которой я каждый день молотил кувалдой, отрабатывая силу удара, все это говорило о том, что я готов в любой момент «вступить в бой».

Электричка и метро меня сильно утомляли. Я не говорил своим профессорам о том, что чувствую себя в толпе незнакомых людей, да еще в ограниченном пространстве, дискомфортно. А то клаустрофобию припишут, или как там еще это называется, и в «психушку» положат. Но сам себя я постоянно ловил на том, что нервничаю, когда вокруг множество незнакомых людей, остро и по-разному пахнущих, прижимаются ко мне, толкают, отодвигают в сторону...

Не нравился мне общественный транспорт. И по этой причине в выходные дни, когда мне не было необходимости являться в госпиталь, сгонял домой к себе в военный городок и забрал свою машину, чтобы избежать поездок в электричках и всяких там автобусах-трамваях. Не подумал сразу, что толкотня в вагонах не намного хуже автомобильной толкотни на дорогах столицы, где «пробок» столько, что специалисты, которым положено с «пробками» бороться, уже и считать их перестали, махнув на ситуацию рукой. Мол, пусть автомобилисты сами разбираются и, если есть возможность не ездить на машине, не ездят. Впрочем, нервы у меня оказались все же крепкими, и в «пробках» на дорогах я не возмущался так сильно, как в автобусе и трамвае...

В тот день я впервые услышал, как два профессора и третий врач – не иначе, доцент, потому что из-за очков смотрел напряженно и старался выглядеть умнее, чем был, – обсуждая внутреннее содержание моей головы, ничуть не стесняясь, откровенно признали, что этого «товарища, так сказать, капитана», необходимо уже направлять на комиссию, потому что «органические изменения необратимы». То есть меня намеревались все же отправить на инвалидность и уже заочно решили лишить регалий капитана спецназа. И все только потому, что стабилизатор пролетающей мимо мины сделал в черепной коробке две глубокие борозды. Это заставило врачей заменить куски кости полосками из нержавеющей стали. Меня такое положение с черепной коробкой, признаюсь, не сильно пугало, потому что если «нержавейка» качественная – а мне сказали, что это высоколегированная сталь, – то ржаветь она не будет. А что касается инвалидности, то еще соседи по палате с видом знатоков уверяли меня, что она мне обеспечена.