– О-о-о, еще один анархист, – со вздохом произнес Муншин. И развел руками. – Знаешь, что я тебе скажу? – спросил он, снова принимаясь за свое. – Из анархистов выходят талантливые люди. Возможно, в глубине души я думаю, как ты. Я знаю, что Чарли Айтел так думает.

Он произнес это таким непринужденным тоном, что я выглядел полным идиотом.

– Выпей, Серджиус, – с улыбкой сказал он, и я понял, как легко ему устраивать вспышки вроде моей.

После ставки на надежду делается ставка на чувства. Так десять раз был продан мир.

– Единственное, насколько мне известно, к чему можно по-настоящему воззвать, – сказал Муншин, – это к твоим лучшим чувствам. Я считаю, что ты должен играть в этой картине, но тут есть более серьезное соображение. Ты можешь помочь другу.

– Айтелу? – спросил я. И ненавидел себя за то, что продолжаю разговор, точно этому ничто не предшествовало.

– Совершенно верно. Он единственный, кто, как режиссер, может по-настоящему поработать с тобой. Я знаю, что смогу уговорить на это Г.Т. Ты хоть понимаешь, что это будет значить для Айтела?

– Он хочет все делать сам, – сказал я.

– Глупости. Я не один год знаю Чарли Айтела. Ты хоть понимаешь, какой у него талант? Жаль, что ты не видел, как Айтел в лучшие свои годы мог взять человека средних способностей и слабый сценарий и создать красоту. А сейчас его талант ржавеет, потому что он раскрывается, только когда Айтел работает с людьми, когда он чувствует, что его любят и им восхищаются. Ты мог бы вернуть его в родную среду.

– Ты хочешь сказать, что я мог бы вернуть его туда, где ты хотел бы его видеть.

– Знаешь, у тебя мозги зажаты в кулак. Я понимаю Чарли лучше, чем он понимает себя. Для него сейчас все дороги закрыты. Ты не можешь и представить себе, насколько производство картины зависит от финансов. У Г.Т. длинные руки, достаточно длинные, чтобы занести Айтела в черный список на всех студиях мира, и убрать его из этого черного списка может только Герман Теппис. А с твоей помощью я могу убедить Г.Т., что он должен вернуть Айтела.

– Даже если я пойду на сговор с вами, убедить Г.Т. будет не так-то легко.

– Вполне легко, – сказал Муншин. – Когда Г.Т. хочет выпустить какую-то картину, – а я могу сделать так, что он захочет выпустить именно эту, – он готов ради этого даже лишиться руки, если его не остановить. Так что он возьмет даже Айтела.

– Я б хотел увидеть это на бумаге.

– Ты что, вышел из леса? – спросил Колли. – Пятьдесят юристов будут доведены до инсульта. Уж можешь мне поверить. Я больше тебя хочу, чтобы Айтел вернулся.

– А почему? Знаешь, я не могу этого понять, – сказал я ему.

– Сам не знаю почему, братец, – с широкой улыбкой произнес Колли. – Может, мне следует потолковать с моим психиатром.

– Я хотел бы поговорить с Айтелом, – сказал я.

– Валяй. Испорти все. Чарли Айтел – сама гордость. Ты думаешь, можно прийти к нему и спросить, чего он хочет? Да ты должен упрашивать его, чтобы он снял про тебя фильм.

– Право, не знаю, что и сказать, – наконец произнес я. Ну и ответ!

– Скажи «да». Ты бы сразу согласился, если б не был такой упрямый и не боялся переломить себя.

К утру Муншин уже должен был вернуться в киностолицу, так что он наконец распростился со мной, пообещав звонить. Должен сказать, он сдержал слово. А у меня между игрой на чувствах, затеянной Лулу, и разговорами по телефону с Колли не было ни минуты на обдумывание.

Меня не раз так и подмывало подписать бумаги, которые даст мне Муншин, но удерживало не только упрямство. Я то и дело вспоминал японского военнопленного, работавшего на кухне, – у него была обожжена рука, и я так и слышал, как он говорит: «А меня будут снимать в кино? Они покажут мои струпья и гной?» Чем больше я склонялся к тому, чтобы подписать контракт, тем больше это меня беспокоило, а Колли наседал или же наседала Лулу, описывая, какая меня ждет карьера, рассказывая о чудесном мире, реальном мире, в который я вступлю, и обо всех чудесных вещах, которые произойдут со мной, я же думал, что они не правы и что реальный мир находится под землей – это лабиринт пещер, где сироты жгут сирот. Однако чем больше Колли и Лулу говорили, тем больше мне хотелось послушаться их, и я просто не знал, как быть. Я не знал, как правильнее поступить, и не знал, хочется ли мне этим заниматься, и даже не знал, знаю ли я, чего хочу или что происходит во мне.

Несмотря на то, что говорил Колли, я все-таки отправился к Айтелу. Я не мог не пойти к нему, я уже не понимал, что было бы эгоистичнее – отказать Муншину или дорого продать историю моей жизни «Сьюприм пикчерс».

Сначала Айтел отказался об этом говорить.

– Понимаешь, – сказал он, – я обещал в это не вмешиваться.

– Кому, Колли? – в изумлении спросил я.

– Извини, Серджиус. Я не могу этого сказать.

– Вы же мой друг, – возразил я. – Вам не кажется, что для меня это важнее, чем для Колли?

Айтел тяжело вздохнул.

– Я, наверно, понимал, что не смогу держаться в стороне, – сказал он.

– Так что, по-вашему, я должен делать?

Он печально улыбнулся.

– Право, не знаю, что ты должен делать. Тебе никогда не приходило в голову, что чем старше ты становишься, тем труднее давать советы?

– Иногда мне кажется, что бы ни происходило, ты все равно должен как-то поступать, – сказал я ему.

– Да. В мое время это было предметом полемики. – Он кивнул, словно решая, принять это за истину или сразу отбросить.

– Скажите мне, – попросил я, – какого рода фильм может, по-вашему, из этого получиться?

– Серджиус, не будем наивными, – резко произнес он. – Из этого материала получится фильм, где будет много красивых кадров о том, как аэропланы стреляют по аэропланам. Какие еще, по-твоему, картины делает Колли?

– А как насчет планов, которые Колли вынашивает в отношении вас? – спросил я.

Айтел передернул плечами.

– Я знаю об этих планах, – сказал он. – Если картину о тебе решат делать и захотят, чтобы я ее снимал, мне нелегко будет принять решение. – Он приложил палец к носу, как бы останавливая меня, так как хотел что-то еще сказать. – Серджиус, я не думаю, что было бы хорошо использовать меня в качестве предлога. Понимаешь, ты можешь оказать мне этим дурную услугу. – Потом долго смотрел мне в лицо, и вид у него был суровый. – А ты уверен, – наконец произнес он, – что не хочешь сделать карьеру… и заработать денег… и все прочее? Ты в самом деле уверен, что не хочешь стать актером? – И он принялся пересказывать мне свой разговор с Колли.

Я слушал его, и меня начало подташнивать. Это был всего лишь кишечный приступ, и я на миг почувствовал, что бледнею, но в эту минуту я понял, какое рассудочное честолюбивое желание я столько лет в себе подавлял, и сейчас, казалось, глубоко во мне шла борьба, будто сцепились две мощные руки, дергаясь туда-сюда, – и ни для чего другого уже не было места.

– Понимаешь, – тем временем произнес мне в ухо Айтел, – я только сейчас осознал, что очень этого хочу, и именно потому остался в столице.

Я едва ли мог как-либо на это реагировать. Мне было плохо от того, что я обнаружил в себе.

– Вы правы, – сказал я, и голос у меня, кажется, дрожал. – Пожалуй, я пытался переложить это на вас.

– Возможно, – сказал он и наклонился ко мне. – Я немного приоткрою тебе то, о чем думаю. Я думаю, если тебе больше хочется заняться чем-то другим, лучше пройти мимо этого предложения. Но это тебе решать.

Я кивнул.

– Как вы думаете, выйдет из меня писатель? – медленно произнес я.

– Ну, Серджиус, это трудно сказать.

– Я знаю. Я тут принес одну вещицу, которую написал пару недель назад. Это стихотворение. Проба пера. – Я надеялся, что мне не придется его показывать – я написал его под впечатлением от увиденного сна, – тем не менее достал из кармана лист бумаги и протянул ему. – Мне нравится жонглировать словами, – пробормотал я.

– Да заткнись же наконец, Серджиус, дай мне прочесть твой шедевр.