Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

Моим любимым детям

На скорости тридцать пять миль в час моего шестнадцатилетнего сына сбивает автомобиль. Его тело выстреливает к небу, а потом с тошнотворным стуком падает на капот, после чего спружинивает на мостовую. Две минуты назад я сказала ему: «Ты всю жизнь мне испортил. Лучше б я тебя никогда не рожала. Ну почему ты не можешь быть нормальным?!»

Мы стояли на кухне лицом к лицу, и я попыталась втянуть обратно эти последние слова, но они тумаками вы́сыпались на моего ребенка. Он на мгновение умолк и замер, как памятник, а потом унесся – только пятки засверкали.

Услышав, как шваркнула дверь, я присела – в полном ужасе и беспомощности. Но тут же бросилась в погоню, звала его. Я видела, как его ноги в линялой джинсе стригут воздух, мча к оживленной трассе. Я слышала смутный рокот машины, ползущей на холм. Я задохнулась от страха – и тут мир обрушился.

Лобовое стекло озлобилось от удара, потом разлетелось вдребезги. Разбитое стекло звенит, как волны по гальке. Водитель в облаке бензиновой отрыжки бьет по тормозам, колеса блюют грязью и трескучим гравием. Земля неторопливо вздымается к золотой голове моего сына. Его сплющивает, как раздавленную сигаретную пачку. Я вмерзаю в тишину, пережатую турникетом. Пешеходы замирают, как публика перед началом концерта... А потом внутри взрывается кошмар. С каждым заскорузлым вдохом я будто втягиваю в себя огонь. Слышу древний вопль, створаживающий кровь, и осознаю, что он – мой.

Я падаю на колени рядом с ним. На дороге собирается, набрякает лаковая лужа крови. Воздух вспарывает моим воем. Мир меркнет и исчезает во тьме.

Я уже в «скорой». Сколько прошло времени? Я проматываю в голове столкновение, еще раз, еще. Запах горелой резины. Истошный грохот аварии. Кошмар полыхает на экране моих век. Я ощущаю вопль у себя в крови. Земля и небо схлопываются, смазываются, сливаются воедино: моего сына сбила машина. Глаза жжет, меня колотит. Горе мотает меня, как лев, зажавший в челюстях полумертвую газель.

Реанимация. Голос врача – как из далекого далека, кричит:

– Ваш сын в коме.

Я блюю в туалете, полощу лицо под краном, стряхиваю с себя воду, как мокрый зверь.

Так начинаются радения. Я приглядываю за моей деткой. Кожа – как остывшее жаркое. Я напрягаю зрение, пока глаза не начинает саднить, но не улавливаю никакого движения. Глажу синяк – он проступает у него на пухлой щеке, как на полароидном снимке. Где Супермен, когда мне нужно пустить ход Земли вспять, вернуться и никогда не произносить моему драгоценному мальчику тех чудовищных слов? Где пресловутые Хокинговы червоточины в пространстве, ходы, соединяющие разные углы Вселенной, чтоб я метнулась назад и прикусила язык? Шепчу Мерлину на ухо, как сильно я его люблю. Помня о том, как непросто ему с телячьими нежностями, обещаю ему вынести на помойку всю белену и никогда больше ею не объедаться. Слезы льются ему на простыню, с носа – сталактит соплей.

– Может, позвонить еще кому-нибудь? – спрашивает залитая осатанелым электричеством медсестра. – Может, отцу? – предлагает она несмело.

– Его отцу?

После того как Мерлину поставили диагноз, Джереми с головой ушел в работу. Я пошучивала, что, мол, удивительно, как «Британские авиалинии» до сих пор не вышили его монограмму на спинке кресла в бизнес-классе: в воздухе он проводил больше времени, чем на земле. Запах антисептика разъедает воздух. Где-то снаружи утекает ночь, уже разбавленная рассветом. За больничным окном видны припаркованные елочкой машины, как сардины в банке, – машины работников, которые скоро отправятся жить счастливо, к своим здоровым детям.

Медсестра кладет мне руку на запястье, тянет меня в кресло. Садится рядом. Не отпуская меня, оглаживает, повторяет:

– Может, позвонить еще кому-нибудь, миленькая?

– Нет. Никого у нас с Мерлином нет, он да я.

Теперь она держит меня за руку.

– Расскажите, – говорит.

Как многие учителя английского, я мечтала быть писателем. Всю беременность я подначивала Джереми, моего мужа, – давай, мол, назовем нашего первенца Пулитцером, «я тогда всем буду говорить, что у меня уже есть». Но в одном я нисколько не сомневалась: мне хотелось, чтобы у сына было имя, которое выделит его из толпы, что-то за пределами обыденного, нечто особенное... Ох, и в самых диких фантазиях не могла я представить, насколько особенным будет мой сын.

Мой вундеркинд начал говорить очень рано – а потом, в восемь месяцев, взял и замолчал. Никаких больше «котя», «тетя», «утя», никаких «сядь» или «спать»... Только ошеломительное, оглушительное молчание. Ему был год, и тут началось: все делать по кругу, повтор за повтором, каприз за капризом, то сон, то без сна, и одно ему было утешение – моя измученная грудь. Я стала опасаться, что от груди его не отнять до самого университета.

Покуда я не начала опасаться, что университета может не случиться.

Мерлин был моим первым ребенком, я не понимала, нормально ли его поведение, поэтому принялась осторожно расспрашивать родню. После смертельного аневризма моего отца, случившегося в постели с польской массажисткой (и на досуге – друидской жрицей), мама латала свое разбитое сердце, просаживая страховку в нескончаемой кругосветке. Не дозвонившись до нее то ли в гватемальский лес, то ли на склон Килиманджаро, я обратилась за советом к своякам.

Семья Джереми жила богато, своим домом, неподалеку от Челтнэма, и, прежде чем вы приметесь воображать семью, богато живущую неподалеку от Челтнэма, я вам сразу скажу: точно-точно. Стоило мне поднять больную тему, брови моего свекра вскидывались – на недосягаемую нравственную высоту. Отец Джереми, тори, преуспел в житейских устремлениях и стал членом парламента от Северного Уилтшира. У него был широкий и суровый, как у Бетховена, лоб, но в смысле мелодики жизни ему медведь напрочь ухо отдавил. Достичь высот силами гравитации – подвиг почище Ньютонова, ей-богу. Но ему удалось. Серьезнее, холоднее и спокойнее Дерека Бофора я не встречала никого. Отстраненный, равнодушный, сосредоточенный на себе. Я частенько видела, как в новостных телепрограммах он старательно пытается приподнять уголки губ и изобразить нечто, ошибочно принимаемое за улыбку. В разговорах со мной он не пытался даже изображать дружескую поддержку.

– С Мерлином только одно не то – его мать, – провозгласил он.

Я ожидала, что муж или свекровь вступятся за меня. Джереми сжал мне руку под тяжелым фамильным столом красного дерева, но сохранил мину туго прикрученной учтивости. Улыбка миссис Бофор (представьте Барбару Картленд[1], но макияж помощнее) жиденько просочилась свозь тощие скобки неодобрения. Она всегда давала мне понять, что сын женился ниже себя.

– Так и есть, во мне всего пять футов и три дюйма, – веселилась я на нашей помолвке. – Меня, милый, можно воткнуть как украшение в наш свадебный торт.

Мерлину было два, когда ему поставили диагноз. Мы с Джереми оказались в педиатрическом крыле больницы Лондонского университетского колледжа.

– Люси, Джереми, присядьте. – Голос педиатра был светел и поддельно весел – вот тогда-то я и поняла, насколько все плохо. Слово «аутизм» врезалось в меня ледяным лезвием ножа. В голове застучала кровь.

– Аутизм – пожизненное расстройство развития, оно влияет на то, как человек взаимодействует с другими людьми. Это нарушение развития нервной системы, в основном сводящееся к неспособности эффективно общаться и к поведенческим аберрациям – навязчивым состояниям, ситуативной неадекватности...