И так как Янков отфутболивает вопрос мне, я начинаю докладывать:
– Большинство приведенных в письме фактов подтвердилось.
Затем перечисляю важнейшие из этих фактов.
– Л где материал? – спрашивает Главный.
– Какой материал? – прикидываюсь я дурачком.
– Твой, наш – тот, который ознакомит общественность с выявленными безобразиями! – сердито поясняет шеф.
Когда Главный вот так злится, даже когда он взрывается, он не очень опасен. Но разве узнаешь, что на него найдет в следующую секунду?
– Кое-что надо проверить дополнительно, – скромно говорю я.
– Раз надо, то почему бы тебе этим не заняться?
– Я занимаюсь.
– И до каких пор ты собираешься этим заниматься? – Он поворачивается к столу и, схватив короткими толстыми пальцами какую-то бумагу, начинает размахивать ею у меня перед глазами: – Люди шлют новые письма, и на сей раз лично мне: почему про нас забыли, год кончается полным провалом, как можно так относиться к подобным ненор-мальностям? Что я должен им отвечать? – И, поскольку я молчу, Главный теряет терпение: – Ты, как видно, на работе не надрываешься…
– Сказал же: я работаю. Хотя и не вижу особого смысла.
– Не видишь смысла?
– Если так дело пойдет, то может случиться, что опять не окажется виноватых.
– Вот как? И на «Ударнике» тоже?
– И на «Ударнике». Я был там, собрал необходимую документацию. Нельзя сказать, что они ни в чем не виноваты, но если вникнуть в существо вопроса, то ответственность за создавшееся положение ложится не на них.
– То есть как?
– Трубы, о которых идет речь, нестандартны. Чтобы производить стандартные, надо было бы построить два новых цеха. Их спроектировали и построили без учета длины и диаметра труб, так что цеха есть, а толку от них никакого. И тут уж вина не «Ударника», а проектировщиков. «Ударник» не несет ответственности и за то, что его не обеспечили материалом для производства труб…
– Да им поставили свыше пятисот тонн металла! – грубо обрывает меня Главный. – Только тамошние умы по своему произволу, исходя из внутриведомственных соображений, использовали полученный металл не по назначению.
Стоя все в той же монументальной позе, Главный смотрит на меня с чувством собственного превосходства – дескать, мы тоже не лыком шиты.
– Так считает управление, – спокойно замечаю я. – Только эта версия не подтверждена фактами. Металл, о котором шла речь, не пригоден для производства требуемых труб. И чтобы не сидеть сложа руки, люди сделали из него другие трубы, тоже нужные в народном хозяйстве и тоже использующиеся на стройках государственного значения. О каком же произволе может идти речь?
– У тебя есть доказательства?
– Целая папка.
– У нас все документировано, – подает голос Янков, приободренный моими доводами.
– И что же следует из твоей папки? – спрашивает Главный, не обращая внимания на Янкова. – Что виноватых нет? – Пока я колеблюсь, Главный взрывается: – Слушай-ка, Павлов! Какой же ты к черту журналист, если до сих пор не сообразил, что она, в сущности, означает, эта папка, которую ты держишь у себя в столе? Неужели тебе не ясно, что конфликт между управлении и заводом – дело десятое, что вопрос упирается в нечто более важное? Опять мы сталкиваемся с вопиющим примером перекладывания вины на другого, бегства от ответственности, с попыткой спрятаться за вечной формулой «виновных нет» или прикрыться удобным тезисом о разделенной ответственности, из которой опять же следует, что виновных нет. Ясно тебе это?
Приходится признать, что ясно.
– В таком случае когда же ты сообразишь, что у тебя в руках поистине золотой материал? Дав ему ход, газета смогла бы наконец разорвать этот порочный круг, указать конкретных виновников столь крупного провала, со всей остротой поставить вопрос об ответственности!
– Мне не по плечу поднимать такой вопрос, – скромно говорю я. – Раз вы разобрались во всем этом, укажите, кому именно адресовать обвинение. Через два дня материал будет готов.
– Ах, вот оно что! – восклицает шеф. – Я Должен диктовать, а ты – записывать! Да у меня для такой цели машинистка есть, Павлов. Зачем ты мне нужен, зачем мне нужен Янков, если мне самому приходится решать ваши проблемы?
Янков недовольно косится в мою сторону, но я молчу, сохраняя независимый вид.
– Ты что, сам не в состоянии определить, кто главный виновник – завод или управление? – спрашивает Главный, обозленный моим молчанием.
– Ни завод, ни управление, – отвечаю я.
– Тогда кто же? Проектировщики или те, кто не обеспечил поставку металла?
– Отчасти и они. Но главным образом другая инстанция. Несколько повыше.
– Доказательства?
– Как раз сейчас я их подбираю. Хотя и не вижу в этом смысла. – Разговор возвращается к тому, с чего начался. И, чтобы шеф не повторял мне свои реплики, я объясняю: – Материал будет, товарищ главный редактор. Но вы не станете его печатать.
– Ну, если тебе все наперед известно…
– Так же, как и вам.
– Мне известно другое! – снова повышает голос шеф. – Об этом еще моя бабушка толковала: заставь ленивого работать, так он тебя уму-разуму научит. – Он хмуро смотрит на меня и спрашивает уже другим тоном: – Так в чем же вопрос: тебе действительно лень довести дело до конца или ты нос задираешь?
– С какой стати я стал бы нос задирать?
– Откуда я знаю. Может, ты затаил обиду – на меня, на газету…
– Вовсе пет. Если хотите, я вам скажу откровенно, что эта работа меня больше устраивает, чем прежняя.
Не знаю, поверил ли Главный или только сделал вид, что поверил, но кивнул в ответ, и его надутые щеки расслабились.
– В таком случае дело за малым: чтобы твоя работа устраивала и меня. И чтобы ты не думал, будто от нее все равно не будет никакого проку. – Он оборачивается к столу, берет начальнический карандаш красно-синего цвета и что-то черкает на письме из управления. – Возьми! Вот тебе моя резолюция, и пусть никто не думает, что я даю задний ход. – Затем Главный обращается к Янкову: – Уточните, когда будет готов материал, и сдавайте в набор.
Когда мы выходим в коридор, я бросаю взгляд на письмо. В верхнем левом углу размашисто начертано толстым синим карандашом: «Завершить проверку фактов и подготовить критическую статью!»
Синий карандаш – зеленая улица. Зеленей не бывает.
– Тони, ну можем мы допустить такое безобразие – именно в праздник оставить их одних? – спрашивает Лиза.
– Вот и не оставляйте.
– Но было бы хорошо, чтобы и вы посидели с нами хотя бы немножко.
Не знаю, хорошо это, нет ли, но получается, что я должен встречать Новый год одновременно в трех местах: с матерью, с Бебой и с нашим маленьким коллективом потерпевших кораблекрушение. Придется каким-то образом выведать секрет у моего знакомого из милиции, которому удается говорить со мной, слушать, что ему сообщают по телефону, писать и делать многозначительные жесты в одно и то же время.
В конце концов после мучительных переговоров с заинтересованными сторонами я устанавливаю оптимальный вариант программы: ранним вечером придется зайти поздравить мать, затем посидеть в компании соседей по квартире, а после полуночи перекочевать к Бебе, которая, конечно, будет веселиться в своем окружении. Просто уму непостижимо, чтобы никому не нужный, лишний человек вроде меня понадобился вдруг стольким людям одновременно.
Пиршество у матери протекает не менее вяло, чем обычно, в нем фигурируют обычные в таких случаях блюда и, конечно же, баница, ну а раз на столе баница, то за столом не может не присутствовать и тетушка, потому что только она и умеет печь настоящую баницу, к тому же по старой традиции этот большой праздник сестры встречают вместе.
Я вдыхаю масленый дух баницы и украдкой посматриваю на тетушку, задавая при этом себе вопрос, та ли это истеричная женщина, которая сыграла роковую роль в моем детстве. Она стала совсем маленькой, лицо у нее худое (она всегда поражала своей худобой – полная противоположность матери), и пергаментная кожа перерезана морщинами, будто после каждой ее истерики время оставляло на ней свою отметину. Особенно густо исполосована вертикальными мелкими морщинками ее верхняя губа – они кажутся мне похожими на швы, словно давным-давно кто-то зашил ей рот… Чистейшая фантазия. Попробовал бы кто-нибудь зашить ей рот.
